Еще не вечер - Леонов Николай Иванович - Страница 17

– Спасибо, Гурам, – перебил Отари. – Ступай работай…

Оставшись один, майор накрутил номер гостиничного телефона Гурова, но трубку не сняли. А известить Гурова о новостях было необходимо. Возможно, информация не стоит и копейки. Но вдруг она что-то может дать подполковнику, какую-нибудь зацепочку. Отари позвонил дежурному.

– Бондарчук ко мне.

– Человек в очередном отпуске, товарищ майор.

– Я вас не спрашиваю, где кто находится, говорю ясно, лейтенанта Бондарчук ко мне, быстро! – Отари ударил трубкой по абсолютно невиновному аппарату, снова позвонил Гурову в номер, выслушав десяток длинных гудков, бросил трубку. Выдернул из папки лист бумаги, начал писать Гурову записку.

Гуров не предполагал, что физрук санатория, красавец, атлет Толик Зинич – существо мыслящее. Сейчас, сидя с ним в кафе, Гуров свою ошибку признал. Толик смотрел остро, явно искал какое-то решение. Гуров ему, естественно, поддерживать разговор не помогал. Молчали.

«Ну, узнал ты: колесо у машины отвернули, катастрофу подстроили. Что тебя беспокоит, корежит? У тебя, казалось бы, кроме сплетен, другой темы для разговора нет. Почему мне не расскажешь? Ведь такое интересное, потрясающее событие в скучной монотонной жизни курортного межсезонья. Давай, красавец, не медли, – подталкивал Толика мысленно Гуров. – А так я о тебе нехорошее подумать могу. Тебе-то уж совсем пугаться нечего».

– Да, жизнь, черт бы ее побрал. – Толик допил кофе, взял пустые коньячные рюмки. – Повторим?

– Я пас, ты же, Толик, знаешь – у меня… – и Гуров ткнул себя пальцем в область живота.

– Ну, а я, извините. – Толик отошел к стойке, вернулся не с рюмкой, со стаканом.

– Зачем? Вроде за тобой не водилось.

– Сегодня надо – нервы, мозги набекрень. Неприятности у меня, Лев Иванович.

– До сегодняшнего дня ты меня Левой звал, – усмехнулся Гуров.

– Так извините. – Толик отхлебнул, взглянул затравленно. – Посоветоваться хочу, а когда в человеке заинтересован, надо к нему обращаться с поклоном и уважением.

– Еще раз здравствуйте. – В кафе вошел Артеменко. – Не говорю «день добрый», так как день сегодняшний никак добрым не назовешь.

Толик, увидев Артеменко, втянул голову в плечи, проглотил остатки коньяка и встал.

– Ну, желаю, дела у меня.

«Не вовремя явился Артеменко», – думал Гуров, разглядывая свою чашку, такую чистую, словно он из нее не кофе пил, а только что прополоскал водой.

– Минуточку, – остановил Толика Артеменко. – В милиции были?

– Когда паспорт получал.

– Повторяю вопрос для дураков. Вы сегодня в милиции были?

– Я без приглашения только в кабак захожу.

«Какой острый оказался парень, – удивился Гуров. – Ни черта я в людях не понимаю».

– Советую зайти к начальнику розыска и рассказать, чем вы вчера занимались около девяти вечера, – холодно и равнодушно произнес Артеменко. – Очень рекомендую, вам впоследствии жить будет легче. Я майору о вас ничего не сказал. Не оттого, что вас люблю, а оттого, что майор очень хитрый. Но самый хитрый в вашем городе – в Москве – простак.

– Ничего не понял. Пока. До вечера. – Толик отсалютовал и вышел.

– Имеющий уши да услышит. К вечеру его найдут. – Артеменко взял пустую рюмку Гурова – Ну что? По пятнадцать капель?

– Владимир Никитович, для вас лично могут сварить чашку кофе? – спросил Гуров, отметив, что сегодня все перешли на «вы».

– Коньяк не будете, понимаю, вам надо иметь чистую голову, – сказал Артеменко, усмехнулся. – Кофе вам лично сейчас приготовят.

Он подошел к стойке, что-то сказал, буфетчица кивнула, налила рюмку коньяку и исчезла в подсобке.

– Сейчас сварят. – Артеменко поставил рюмку, поддернул штанины своих кремовых безукоризненно отутюженных брюк, сел, качнув покрытый пластиком стол, неуверенно стоявший на своих хлипких алюминиевых ножках. – Интурист, первый класс! Бедная Россия! – Он тяжело вздохнул. – Патриот я, патриот! Ни за какие коврижки, даже цельнозолотые, туда не поеду. Получить нормальный кофе можно лишь по блату, на стуле чувствуешь себя, словно эквилибрист на проволоке. Нет конкуренции – ничего нет. Лозунгами дело не исправишь, да и лозунгов в послевоенное время прозвучало слишком много. От призывов и заверений оглохли. Ну, что вы молчите? Сегодня у нас гласность. Не знаю, как с большой трибуны, а тут-то, один на один, можно говорить, что думаешь.

– Вот я и думаю, – произнес наконец Гуров.

– О чем, если не секрет?

– Вы поссорились с Майей, в милиции узнали неприятную новость, взвинчены, загораживаетесь словами. И беспокоят вас отнюдь не вопросы глобальные, а бытие дня сегодняшнего.

Артеменко не ответил, пригубил коньяк, посмотрел Гурову в глаза:

– Устал я, Лев Иванович. На людях я ни минуты не бываю самим собой, играю.

– Кто заставляет?

– Жизнь.

– Пожалуйста. – Буфетчица поставила на стол две чашки кофе.

Аромат, пористая коричневая пенка неопровержимо доказывали, что в чашках именно кофе.

– На чем и основано ваше могущество, Владимир Никитович! – Гуров взял чашку, поднес к лицу.

– А ведь вы, Лев Иванович, тоже все время играете. Сейчас вы хотели бы задать мне совсем иные вопросы. Например, почему я толкаю Толика в милицию.

– Извините. – Гуров направился к стойке якобы за минеральной водой. «Ну, быстро, думай быстро. Артеменко, только что подавленный, растерянный, сейчас собрался, набирает силу. Сыщик, ты упустил момент, не обострил разговор, слишком долго молчал. Но сейчас уважаемый Владимир Никитович ошибся. Почему он толкает Толика в милицию? Нет. Меня должно интересовать, что ему сообщили в милиции. А он считает, что меня это не интересует. Почему? Он уверен, я знаю? Почему? Ему известно, где я работаю! Давно! С первого дня! От этого и повышенный интерес к моей персоне. Логично. А зачем ему нужен сотрудник МУРа? Если он преступил черту, ему требуется помощь УБХСС либо КГБ. Он не моего профиля. И он точно знает разницу в работе ведомств».

– Так что случилось с нашим обаятельным Толиком? – спросил Гуров, усаживаясь за шаткий стол.

Артеменко пропустил вопрос мимо ушей.

– Надеюсь, кофе вам нравится, – сказал он любезно, поднимаясь из-за стола. – Пойду к нашей красавице замаливать грехи.

Одну чашку Гуров выпил, вторую взял с собой в номер.

На письменном столе лежал конверт. Вскрыв его, Гуров прочитал записку Отари. Вот тебе и хиленький Кружнев с постоянно заискивающими и виноватыми глазами. «А ведь я однажды обратил внимание на его ловкость и силу. Когда?» И Гуров вспомнил, как стоял на набережной, у ограды, смотрел на прибой. С набережной на пляж полукругом спускалась довольно крутая лестница, в длину метров тридцать, не менее. По лестнице поднимался человек. Гуров еще отметил, что с такой легкостью ступеньку может перепрыгивать лишь спортсмен, и удивился, узнав Кружнева. «Молодец, подумал тогда Гуров, – мне так никогда не подняться», – но значения увиденному не придал.

Сейчас он, забыв о кофе, складывал из записки Отари стрелу. Сложив, пустил по номеру, сопровождая взглядом ее конвульсивное порхание.

Итак, скрывается ли что-нибудь за незаметной мощью Кружнева? Ну, занимается человек по системе йогов, делает утром двести-триста приседаний. Прекрасно. «Он не такой лодырь, подполковник, как некоторые».

Мысли прыгали не через ступеньку вверх, а шарахались из стороны в сторону. «У Отари в гостинице свой человек. Почему не сказал? Кружнев. Виноватый, растерянный, узкоплечий, пришибленный, тихий пьяница. Вот! Поймал. Он сильный и ловкий. Мужчина, обладающий такими качествами, если и не выпячивает их, демонстрируя свое превосходство над окружающими, то уж никак и не скрывает. Зачем бухгалтер пытается выглядеть не тем, кто он есть? А возможно, он и не бухгалтер, и не пьяница, и даже не Леонид Тимофеевич Кружнев? Будем работать», – решил Гуров, поднял с ковра записку Отари, порвал и спустил в унитаз: на войне как на войне.

Кофе остыл, но Гуров выпил его с удовольствием и самодовольно подумал: «Хоть и не гений, но что-то в тебе, сыщик, есть, искрит порой. Самовлюбленность в тебе есть, она и искрит». Гуров вспомнил последнюю строчку в записке Отари: «Кружнев утверждает, что именно он сегодня в девять утра должен был ехать на «Волге» за цветами для Майи Степановой». «Черт знает о чем думаю, главное упустил. Значит, претендентов на место покойника не два, а три. Из них двое лгут, а, по моему предположению, кто лжет, тот и преступник. Но не крутили же гайки двое, это уже полный бред».