Рим. Прогулки по Вечному городу - Мортон Генри Воллам - Страница 32

Затем явился Велизарий, починил стену, привлек в город немногочисленных жителей, и жизнь началась в нем снова. Через два года Тотила вновь осадил город, и история повторилась. Часовые предали город, и готы взяли его; но их странный вождь больше не помышлял о разрушении Рима. Теперь ему хотелось возродить его. Огромные пространства в черте города были засажены пшеницей, а население Рима не превышало теперь населения маленького провинциального городка. Тотила зазывал новых жителей издалека и из окрестностей, а перед тем, как уйти, устроил кошмарное зрелище.

Circus Maximus, который вмещал в себя двести тысяч зрителей, стоял нетронутым, и, сидя в его мраморных креслах по приглашению готского короля, несчастные жители города собралось смотреть на игрища. В 549 году в последний раз состоялись состязания колесниц, и тени древних римлян, должно быть, плакали и заламывали руки, глядя на эту пародию на прошлое величие. Когда игры закончились, Тотила отправился наказывать Сицилию. Прошло четыре года, и вот он снова оказался вынужден защищать Рим от византийской армии. Тотила был убит в бою и тайно похоронен, но одна готская женщина показала его могилу грекам, они откопали тело и отправили его в Константинополь, где он был похоронен в ногах у Юстиниана.

Следующие сто семьдесят лет своей истории Рим зависел от Константинополя. Греческий экзарх в Равенне был наместником византийского императора. Наместник занимал часть дворцов цезарей на Палатинском холме и являлся номинальным правителем, а истинным правителем был папа. Греческие монахи заполнили монастыри и служили в церквях, греческие папы сменяли друг друга на престоле Святого Петра. Церкви Рима украшала чудесная мозаика, кое-что от нее сохранилось. В населении же не могло сохраниться и капли древнеримской крови. Теперь, когда акведуки были перекрыты и холмы остались без воды, жители оказались притиснуты к Тибру, согнаны на Марсово поле. Таким увидели Рим первые пилигримы-саксы из Англии.

В 731 году Григорий II вышел из повиновения Константинополю, и владычество наместников кончилось. Рим цезарей теперь превратился в Рим пап. В этот великий момент папство наконец повернулось спиной к греческому Востоку и лицом к латинскому Западу, которому под его руководством предстояло стать Европой. Вооруженная духовным превосходством и властью, умудренная опытом прошлого, Папская область не являлась военным государством и нуждалась в защитниках. В Рождество 800 года папа Лев III возложил корону на голову Карла Великого, короля франков, и толпа приветствовала того как басилевса, словами, принятыми на коронации императоров Византии. Доктор Делайл Берне писал: «Приветствие римлян, обращенное к Карлу Великому как римскому императору, было первым младенческим криком при рождении Европы».

Глава четвертая. От Кастель Гандольфо к дворцам и аренам

По мере того как летний зной нарастает, все больше римлян уезжает из Рима, и вот наступает момент, когда из ворот Ватикана выплывает черный лимузин. Хрупкая белая фигура на заднем сиденье осеняет крестным знамением собравшихся справа и слева. Толпа опускается на колени, а поднявшись, машет вслед удаляющемуся автомобилю с видной сквозь заднее стекло белой шапочкой. Папа отбывает в свою летнюю резиденцию в Кастель Гандольфо.

Теперь всякий, кто хоть сколько-нибудь чувствителен к исторической атмосфере, начинает чувствовать, что Рим опустел; монархи давно покинули этот город, но сейчас это ощущение особенно сильно, ибо короли приходят и уходят, а папа — навсегда. Возможно, никогда не было папы, который с большим правом мог бы рассчитывать на канонизацию, чем папа Пий XII. Воодушевленный рассказами о нем, я все больше и больше хотел увидеть человека, который когда-нибудь займет свое место среди святых. Поэтому я был счастлив получить билет на публичную аудиенцию. Папа дает их летом дважды в неделю, и я решил, что ради такого случая не грех нанять автомобиль с шофером.

Водитель машины производил впечатление вполне кроткого и спокойного человека, пока не сел за руль. Тут он сделался агрессивным, даже, я бы сказал, потенциальным убийцей. Мы на огромной скорости пролетели Пьяцца Барберини, проскочив в дюйме от человека на велосипеде, развозившего свежие гвоздики, резко затормозили, чтобы не врезаться в другую машину, потом поддали газу, чтобы все-таки обойти ее, потому что мой водитель был склонен считать за личное оскорбление, если кто-нибудь его обгонит; пулей пронеслись по узким улочкам эпохи Возрождения, гудя как ненормальные и вынуждая прохожих шарахаться в стороны.

— За один год, — поведал он, повернувшись ко мне на секунду и одновременно нажав на газ, — у меня было девять аварий…

И, словно опасаясь, что до меня не дошло, он отпустил руль и воскликнул:

— Девять! Но я, — он игриво наклонился ко мне и весело помахал рукой, — я всегда оказывался прав и… получал компенсацию!

Мы продолжали мчаться. Тут перед нами возникла пожилая женщина в черном, из тех, что на любой итальянской улице решительно идут по проезжей части навстречу своей смерти. Он миновал ее. Я оглянулся и увидел, что она продолжает идти по проезжей части как ни в чем не бывало. Машины вокруг нас ехали с такой же огромной скоростью, как мы, повиновались общему для итальянского уличного движения закону и совершали маневры, похожие на движения птиц, то разлетающихся, то снова собирающихся в стаю. Вдруг прямо по курсу мы увидели слепого, которого переводил через дорогу маленький мальчик.

В любой другой стране мира, затормозив, мы бы неминуемо налетели на другую машину, и список убитых и раненых получился бы внушительный. Но, послушные инстинкту, который заставляет итальянского водителя чувствовать проблемы другого водителя, прочие машины «посторонились» и дали нам возможность объехать слепого. Затем мы бодро повалили несколько дорожных знаков, и, едва не задев девушку на заднем сиденье «веспы», оказались наконец на трассе Альбано, где и прибавили скорости.

— Как вышло, что вы так хорошо говорите по-английски? — спросил я.

— Я был у вас в плену, — ответил он просто, но в его словах звучала горечь и чувствовался намек на пережитое унижение.

Это выглядело всего лишь немного истеричным напоминанием о превратностях войны, но я подумал: неправильно воспринимать это, как нечто личное. В ответ я ограничился фразой:

— Ну что ж, надеюсь, я обращался с вами хорошо.

Мы ехали прочь из Рима, мимо того места, где кончаются трамвайные пути, мимо пустующих многоквартирных домов на насыпях щебенки, где итальянские киностудии создают свои драмы, по дороге, вдоль которой разрушенный акведук тянется через Кампанью, мимо аэропорта. Потом поднялись на зеленые холмы.

Водитель оказался действительно славным парнем, настоящим римлянином из Трастевере. Своим поведением он напомнил мне о том, как иронически и философски относились к превратностям судьбы английские кокни. Как и все итальянцы, он был знаком с кем-то, кто был знаком еще с кем-то, кто знал еще кого-то, и эта лестница святого Иакова могла привести его хоть на небо. При наличии стольких двоюродных братьев, дядьев и племянников, рассеянных по всему Риму, а также дипломатичности, почтения к родственникам и свободного времени для него в этом городе не было ничего невозможного.

Мы мчались по равнине, потом поднялись на прохладные Альбанские холмы. Когда папа отправляется в Кастель Гандольфо, весь район набит полицейскими. Мы встречали посты вдоль дороги через каждые пятьсот ярдов. Полицейские стояли, опершись на свои винтовки, и провожали нас взглядом. Одному из постов мой водитель отсалютовал долгим гудком и помахал из окна сердитому полицейскому.

— Кто это был? — спросил я.

— Двоюродный брат жены, — ответил водитель. Мы проехали по крутой и узкой улице и остановились на солнечной площади с фонтаном в центре. В дальнем углу площади я увидел огромные ворота, за которыми находился дворец папы. У входа стояли два швейцарских гвардейца в своей полосатой красно-желто-синей форме и улыбались в объективы фотоаппаратов, наставленных на них доброй сотней герлскаутов из Бельгии. Водитель сказал, что ему тут надо навестить своего дедушку, а после обеда он встретит меня. Так как аудиенция никогда не начиналась раньше шести, мне предстояло как-то убить день.