Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович - Страница 66

Войдя в глубь лоскутовских событий, в силу помянутой передвижки времен и дат, я гораздо меньше нуждался во встречах с ним, происходивших теперь от случая к случаю, почти на ходу, – бывало даже, что его сведения шли вразрез моим собственным наблюденьям. Все чаще внимание мое обращалось к пресловутой старо-федосеевской колонне с таинственной сменой пейзажей и прочей иррациональной начинкой. Правда, я всегда понимал, что нет на свете такой малости, чтобы в ней не уместилось нечто громадное, однако и теперь отказываюсь понимать, каким образом целый мир, пусть его двойник, мог втиснуться в круглое пространство едва двухметрового диаметра. При понятном нетерпенье я избегал расспрашивать Никанора об интересующем предмете – не из опасения отвлекаться от главного, а потому что воочию видел, как, раскаиваясь в той злосчастной, вначале нашего знакомства, обмолвке о Дуниных прогулках за порог фантастической двери, он старательно обходит мои искательные намеки. Несомненно, в памяти у него имелось во стократ против того, что по крохам выдавал мне на руки, невзирая на мои обещанья изменить в повествованье адреса и фамилии участвующих лиц. Можно было догадываться лишь, что характер Дуниных наблюдений в колонне заставлял его усиленно оберегать свою хотя бы и неповинную подружку от возможного, со стороны передовых мыслителей, преследования за пессимистический уклон, даже в некотором смысле капитулянтство.

Пробиться в тайну мне удалось одним наводящим вопросом – встречались ли Дуне в ее ночных странствиях со спутником если не люди, то хоть их присутствия след. Вместо ответа Никанор уклончиво распространился о малой вероятности запеленговать род людской на ленте земного времени. Тут же он прикинул мне на бумажном клочке, – если прокрутить ее всю как средний фильм в Мирчудесе, то период осмысленного существования нашего уложится чуть ли не в полтора десятка кадров. Хотя рассказчику и не посчастливилось самому переступить порог магической двери, как Прасковье Андреевне, он довольно бойко, чередуя высоконаучные слова с показаньями на пальцах, изложил мне принципиальную схему феномена, может быть, самого загадочного во всей старо-федосеевской эпопее, – с тем же успехом, впрочем, как если бы объяснял мне на санскрите. В особенности угнетало меня не в меру частое мелькание слов сингулярность и континуум. Секрет явления, по его словам, заключался в некой заблаговременной хронограмме сущего, записанной на вращающейся сфере и наблюдаемой в манере ясновидящих, вне оси времени и чуть сбоку, чем и объясняется некоторая зеркальность изображения. По своей глубине лекция его была вполне под стать прежним воззрениям на устройство мировой машинки. Мне показалось тогда, что, убедясь в моем невежестве, он сильно преувеличивает свою осведомленность.

Легче дался мне самый способ пользоваться означенной игрушкой неизвестного назначения. Стоило легчайшим волевым усилием, в любую сторону, крутануть незримый маховичок, как наступала радужно-пестрая муть бешеного вращенья с последующим, чисто случайным, как в рулетке, выпадением очередной, обычно безлюдной картинки. Невозможность предугадать, где замрет прыгающий шарик, исключала и здесь вторичное попадание в тот же временной отрезок. Кстати, в отличие от книги, позволяющей вместить тысячелетие в строку, зрительное восприятие события требует равнозначной длительности с тем же шагом времени, чтобы не слилось в неразборчивый промельк. Совместные с ангелом Дунины прогулки туда, прекратившиеся с момента его рождественского выхода в действительность, длились не более двух месяцев, да и то не каждую ночь. Так что в сумме затраченное время не покрывает предельно емкого Никанорова Апокалипсиса, как полусерьезно называл он сам предъявленные мне Дунины, иногда полуминутные виденья. Естественно, в стремлении придать плавность рассказу он вынужден бывал заполнять промежутки между эпизодами прослойкой из собственных домыслов, впрочем, нынешняя правда о нас самих тоже показалась бы невероятной нашим предкам. Словом, я не посмел убрать грубоватую порой, но тем уже одним закономерную соединительную ткань, что в основном-то слагалась из впечатлений тогдашнего бытия.

Несмотря на страстное Дунино стремление подсмотреть что-нибудь шибко историческое, из жизни Петра Великого например, магический шарик удачи неизменно проскакивал мимо всего вообще периода людей. Как ни прокручивала ленту времени взад-вперед, она долго не могла наткнуться на малейший след человека и цивилизации, и только природа стихийно текла сама по себе, никакого движения жизни, кроме вулканов, курившихся в царственном безмолвии, бродячих тайфунов по морям да еще косых ливней на пустынном горизонте.

Ей там было пустынно и хорошо, и не пугала странная недосказанность чередующихся, как бы с налету зримых ландшафтов. Дикая вода беззвучно низвергалась с отвесных скал, вся растительность была неуловимо одинаковой раскраски, цветы без запаха. Оттого ли, что вовсе не думалось о ней, никакая живность не населяла ее феноменальный мир и даже в голову не приходило что-нибудь унести оттуда на память или попробовать на вкус. Зато с тревожным холодком в сердце, ничего не касаясь, можно было мчаться над клубящейся бездной зимнего моря или сквозь непроходимую чащу тропического леса без риска оскользнуться на крутизне, промокнуть в сухом ливне, заплутать в горном лабиринте. Стоило легким усилием в локтях подняться в облака, и сверху тотчас опознавался отовсюду приметный, единственно цветной там, синий камень на входном туда пороге... Нет, именно не сон, а, по версии проницательного Никанора, просто миражное, в нашем подсознанье, отраженье чего-то, не доступного истолкованью на нынешнем уровне науки. Остается неизвестным – какое в точности, не должностное ли, отношенье к той супернатуральной действительности (если только настоящий ангел) имел Дымков, постоянно сопровождающий Дуню во всех ее ночных прогулках. Лишь благодаря ему, пока судьба и козни корифея не увели его в противный лагерь, удалось ей нашарить в безбрежном океане времени эпизодически торчащий островок человеческой цивилизации – накануне великого космического цунами – по мрачному прогнозу студента.

Правда, однажды, благодаря сбою механизма, что ли, голый, из ничего взявшийся мальчик пробежал сквозь Дуню и, теряя очертанья на бегу, пугливо оглядывался через разделявшие столетья на миражные фигуры путников, тоже растекавшихся в ничто. В другой раз, вынырнув из-за скалы на тройном тандеме, три сухопарые старухи в черных спортивных шароварах, истинно макбетовские ведьмы, вихрем скользнули мимо и пропали с наклоном на вираже... А то, было также, наткнулись на убогий, в сумерках и на ветру догоравший при овраге костришко, с какой-то трагической значимостью сочетавший свою жалкость.

– Надо было пошарить поблизости, – уцепился я догадкой. – Наличие огня указывает, что где то рядом, в окрестностях максимум часа, обретались и люди.

Никанор мой зловеще усмехнулся в ответ.

– Ну, огонь – плохой ориентир для датировки события. Одинаково мог пылать до и после человечества... – намекнул он и с выразительным лицом описал затем, как ветер с ухваткой заправского щенка волочил вниз по скату космы седого дыма с искрами пополам, трепал зубами, вроде затоптать старался, самый след людской на земле.

Последующая пауза выдавала полную готовность рассказчика при малейшей моей настойчивости поделиться со мной тайной. Я же нарочно медлил с вопросом, будто охладев к затронутой теме. И снова увенчался успехом обманный ход. Как я и ждал, Никанору тоже не терпелось поделиться со мной сокровищем, при всей его запретности, непосильным для обладания одному.

И верно, едва старо-федосеевские путники с присущей призракам легкостью взмыли на бугор в жестком кустарнике, взорам их открылся вечерний, романтического очарованья исполненный пейзаж. Безлюдная, в обрамлении двух вширь разбегавшихся рощ по сторонам, простиралась пологая и, постепенно повышаясь, степная гладь. Как и должно обстоять в зеркальном отражении – ни зной, ни сырость никогда не ощущались там, но здесь о густой влажности после недавнего дождя позволяла заключить и стлавшаяся местами рваная пелена подымка, и багровый краешек вылезавшей из-за прихолмия, травяными стеблями проштрихованной луны, такой огромной, что верно хватило бы на полнеба. По доброте своей Дуня пожалела даже, что некому больше полюбоваться, насладиться зря пропадавшей прелестью виденья, но оказалось, напротив – зрителей-то как раз полно вокруг. Их великое множество тут, не обойдешь и за неделю. По какой-то единой для всех причине они сплошь лежали на спине, причем с открытыми глазами, и почти до самого горизонта: вся армия, генералы вперемешку с рядовыми.