Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович - Страница 44

Взору представало самое легендарное из людских творений, включая еще несозданные. Возможно, на то и велся расчет зодчего, чтобы при виде его благоговейная немота посвящения в таинство охватывала обыкновенное смертное существо. И никак не удавалось подобрать ключик сравненья, подсобный образ, с чего всегда начиналось религиозное сперва освоение чудес... но ближе всего – гора с человеческим лицом. Ломило в лобных пазухах по невозможности втиснуть ее туда целиком, но глаз уже охватил изваянье в его ужасающей реальности. Только злое атакующее отчаянье могло в соизмеримый с жизнью срок выплеснуть из недр земных явление, непосильное и вулканическому выбросу за век работы.

Отсутствие украшательных подробностей или воинских регалий усиливало аскетический облик вождя. Однако в отличие от всемирно-известного образа – с протянутой вперед, жизнедарующей, как у фараонов на древних фресках, и насколько позволяла различить навалившаяся сверху мгла, еще не вполне смонтированной ладонью, память с замешательством узнавала в загадочных давешних эллингах внизу недостающие пальцы гиганта. Если солнца и хватило бы, пожалуй, осветить статую полностью, то блуждающие блики мощных прожекторов выхватывали лишь детали размером с пуговицу. Зато контуры ее легко распознавались, благодаря бесчисленным, там и тут, блистаниям электросварки, одевавшей исполина в сверхпрочный титановый кожух как для лучшего противостояния вечности, так и по самой символике наименования. «Чтобы все было в ажуре!» – не совсем уместно подшепнул на ухо гид. На короткий миг из-за угрожающей объемности камня над головой причудилось вдруг, что принят был как раз шагающий вариант, что монумент не стоит в своем мраке, где поставлен, а, судя по отбитой коленом поле, движется прямиком на вышку, чтобы ступней накрыть ее через мгновенье... Однако все предельные сроки для несчастного случая истекли, даже с продлением, а каменный идол оставался на прежнем месте. И тогда трепетное чувство предполетного восторга, свойственное прижизненно восхищаемым на небо, облегчительно сменилось у Вадима обыкновенным, даже кощунственным любопытством к незаурядному зрелищу.

«Что же, довольно обширное у вас хозяйство... – подводя итоги, вскользь заметил он и только теперь обратил внимание на размещенную в ногах у Главного каменную компанию исполинов меньшего масштаба, как-то упущенную из виду вначале по громадности основного впечатленья, хотя бы у каждого из них известный Колосс Родосский по самую шейку уместился бы в кармане. – Простите, не ухватил, кто там толпится внизу: благодарный народ, изумленные соратники, туристы?»

В самом деле, при всей серьезности творческого замысла, исполнение не везде достигало должной высоты: из-за грандиозности размаха виднее проступала кое-где недостаточно продуманная мелочь. Чтобы не обойти вниманием раскиданных по векам предшественников великого корифея, честно потрудившихся для него по всем разделам социальной мысли и прикладных наук, предполагалось включить их всех в мемориал по принципу – в тесноте, да не в обиде. Однако же, несмотря на значительную протяженность фасада, в силу досаднейшего их переизбытка приходилось либо ограничиться лишь избранниками, аристократами духа, не отражающими коллективной, массовой сущности прогресса, либо трамвайным уплотнением измельчить до вовсе неприличной ничтожности. Было решено поэтому отвести им асимметрично прилегающую смежную террасу, где они, как бы в негромкой беседе, делятся между собой впечатлениями о деяниях великого вождя, чьими предтечами им суждено было стать. И так как было бы неграмотностью усаживать представителей отдаленнейших эпох в одностильные кресла, мебельный же разнобой выглядел бы еще несуразнее, то древних мудрецов и математиков оставили стоять. Кстати, последним и не стремились придать мало-мальски портретное сходство, ибо, по легкомысленному замечанью гида, греки античного периода за исключением Сократа да нескольких женщин будто бы все на одно лицо.

«В таком случае, товарищ Вергилий, – совсем уж неуважительно к святому месту снова всунулся в разговор сопроводительный журналист, – кто вон тот нахал, ухитрившийся выползти на такой почтенный синедрион в ночной рубахе да еще без рукавов?» – и мизинчиком, вроде из деликатности, показал на крайнего в группе, стоявшего в профиль с наставительно поднятым перстом.

Встреченная странным смешком гида, точно в сговоре находились, выходка его прозвучала тем более неприлично, что затронутая им личность в хитоне оказалась самим Гераклитом Эфесским. По счастью, Вадиму опять удалось замять неприличную шутку навязавшегося в приятели подозрительного субъекта вполне своевременным вопросом – куда же запропали там сами люди, запрещено ли им торчать на глазах у посетителей, чтобы не портить, не мельчить собою картину преобразования, или просто подразумеваются по своей несоизмеримости с масштабом мероприятия? В ответ гид пригласил Вадима убедиться, что люди и здесь являются движущей силой общественного процесса.

Романтика фантастического зрелища распадалась, благодаря биноклю, на уйму житейских картинок. В скользящем поле зрения, снизу вверх, двинулись раздельные участки производившихся работ. Вереница тяжелых самосвалов взбиралась на крутизну к подножью статуи и пропадала в громадном тоннеле под каблуком, чтобы стометровкой выше появиться на шоссе, проложенном в складке голенища. Дальше, с левой стороны, десятком слепящих фиолетовых лучей, как видно по срочной надобности, подвешенная на полиспастах бригада взрезала законченную было обшивку у статуи на груди. «В суматохе большой истории малость подзабыли вставить сердце исполину», – неуместно подшутил гид, с дьявольской ухмылкой в самую душу заглянув при этом. Гораздо выше можно было различить сквозь дымку расстоянья, как в верхней его полувыбритой губе с консольной гребенкой мощных штырей подплывала на тросах соразмерная, в спиральных завитках отливка: завершался монтаж усов. Вадиму удалось также через открытый срез мизинца, вопреки вопиющему несовпаденью уровней, заглянуть в находившееся там вокзального типа помещение, где происходило производственное совещание, и оратор на трибуне как бы отрубал истины ладонью по мере их появления на свет. Было заодно подсмотрено, как из люка в плече на пристроенную подмость выбрался староверского типа старичок, испытующе потюкал молоточком по сварному шву и, наспех обмахнувшись крестом, благо никто не видит, вновь сокрылся в неизвестности. Несмотря на позднее время, трудовой подвиг протекал своим чередом... И вдруг посчастливилось: Вадим наткнулся на нечто – глаз не оторвать. Не было и тут ничего особенного, а просто под гигантским карнизом брови, на закраине нижнего века сидел бестрепетно живой человек.

Был то степенный когда-то, нынче шибко подзапущенный мужичишко лет пятидесяти – из российской глубинки видать, потому что в затрапезном зипуне и столь же несусветных лаптях, какие уже переставала носить деревня. Неизвестно, что за должность имел он там, в поднебесье, во всяком случае, не виднелось метлы поблизости – удалять атмосферные осадки по мере их поступления, – да и сидел он вполне бездельно, так неподвижно, что вряд ли удалось бы разглядеть его в пещерном полумраке глазницы, кабы не мерцающее сиянье в рабочем проеме зрачка: там в сетчатку, верно, что то к чему-то приваривали. Хотя побег отсюда исключался сам собою, едва ли заключенного могли оставить без присмотра. Поблизости вспыхнувшая спичка подтвердила догадку, а дальше не составило труда различить и самого конвоира, славного и тоже сельского типа паренька в стеганке, стоявшего как раз на проходе полуосвещенного слезного канала. Приставив винтовку к стенке глазного яблока, он закуривал из ладошки кривую и мятую, не толще соломины, папироску. Надо полагать, узаконенный в революцию перекур, как общенародное трудовое завоеванье, свято соблюдался и здесь, иначе нечем было объяснить незаконный, в рабочее время, простой. Едва же пахнуло на заключенного вкусным дымком, принялся и он ошаривать себе карманы, но, значит, махорочного сора там не хватало на полную закурку, – спрятав бумажный лоскуток на прежнее место, в шапку, про запас, предался он созерцанию ночной пустоты перед собой, где за тридевять земель затаилась его деревня. И даже не то бросилось Вадиму в глаза, что солдатик с ружьем, в силу полученного по начальству разъяснения, щепотки табака не уделил земляку на заправку организма, может быть – соседу по хате, а что последний, по возрасту своему малопригодный в верхолазы, так уверенно держался в непривычных для русского крестьянина условиях. Ни сожаления о былом благополучии не читалось в его лице, ни присущего голодухе собачьего искательства, ни напрасной надежды, через которую обычно и врывается в душу отчаянье. «Нет, не кроткое христианское принятие крестного страданья было тому причиной, нечто гораздо древней и тоньше, верней всего – бесстрастие азиатского ламы, привыкшего сквозь земное бытие с маньякальными в нем дурачествами детей и владык видеть иной, пофазно переливающийся мир, где только что побывавший синим озером горный хребет таинственно, стаей розовых птиц, сливается с пламенеющим небом для перехода в еще более неведомые мне, грозные и совсем не страшные сущности, потому что я сам в них и они тоже – я сам» – Впрочем, Вадим понимал свою произвольность присвоения описанных ощущений русскому крестьянству, настолько ему чуждых, что кабы предъявить ему, то и присяжные грамотеи не раскусили бы, в чем там суть. Потому что простому народу, так же как и дереву, не менее трудно осознать свои корни, чем человеку при жизни увидеть собственное сердце, а там становится поздно.