Девочка Прасковья - Лимонов Анатолий Иванович - Страница 11

журналы, даже в зарубежные! А сейчас, представляешь, арабский язык изучает: всякие там «куейс — муш куейс».

— Здорово! — вздохнула

Пашка.

Я почувствовал, что

опять начал хвалиться и сменил пластинку.

— А как бабушка ваша?

— Наша бабушка умерла,

когда мне шесть было и я собиралась идти в школу… — мрачно произнесла Пашка.

— Ой, извини, как

жалко… Ну почему же так рано? Она ведь нестарая еще была, верно?

— Да, но зато у нее было

очень больное сердце, поэтому бабушка пожила совсем немного… Все любила

говорить: «Вот, Пашка, выдам тебя замуж за принца, тогда и ко Господу спокойно

пойду!» А не дождалась… Знаешь, как я ее любила? Она для меня как вторая мама

была!

Бабушка все время со

мной возилась, забывая обо всем. Мамка-то тогда на одну стипендию жила…

Бабушка всячески подрабатывала, так как пенсии не хватало. Вязать любила, здорово вышивала, на огородике возилась, курочки у нее были, хрюшки… А по

вечерам она мне рассказывала всякие интересные истории, но не сказки, а жития

святых. И вместо колыбельной пела молитовки, коих знала очень и очень много.

Например, качала меня и напевала: «Свят, свят, свят Господь Саваоф! Господь

Саваоф… Исполнь небо и земля славы Твоея!..» Так вот с детства меня и

приучила к этому чудному миру Православия! А вот когда призвал ее Господь на

небеса, она в тот последний день позвала меня к себе проститься. К ней уже и

батюшка приходил: исповедовал, причастил, пособоровал — все, как положено…

Бабушка радостная такая лежала. Мы с мамой плачем, а она улыбается и нас

успокаивает:

«Ну что, девоньки мои, радоваться надо, что бабушка ваша на небо уходит, ко

Господу своему!»

— Бабушка, а разве не

страшно умирать? — спросила я.

— Ну что ты, внученька!

— ответила она, гладя меня по голове. — Нам — православным христианам — бояться

нечего. Господь милостив… В рай отходим… в жизнь прекрасную и вечную…

чего же тут бояться… Одно меня только огорчает: остаетесь вы тут одни, мои

родненькие. Ничем я вам больше помочь не смогу… Даже пенсийку, и ту теперь

заберу с собой… Продержитесь?

Мама моя говорила:

— Не беспокойся ты, мам,

ничего с нами не случится… Пашка вот уже большая, скоро в первый класс

пойдет. К школе мы ее, слава Богу, собрали! Теперь легче будет, ведь я уже сама

работаю.

Потом бабуля долго с

мамой говорила, давала ей последние указания насчет домика, землицы, живности, похорон… А потом меня к себе позвала. Взяла мою ладошку в свои казавшиеся уже

холодными руки и тихо, но строго сказала: «Прасковьюшка, пообещай мне, что всю

свою жизнь будешь жить по-Божески, по-христиански, не забудешь всего того, о

чем мы с тобой говорили, пели, мечтали…»

— Обещаю, бабушка! —

ответила я и заплакала. — Я тебя никогда не забуду… И маме всегда помогать

стану…

— Ничего-ничего,

внученька, ты не плачь, ты у меня умничка… А будет когда трудно, пожалуйся

мне или Параскевушке, мы услышим и обязательно поможем. А теперь ступай… Пора

мне уже… Боженька ждет. Надо хоть немножко подготовиться…

Пашка замолчала и,

похоже, тихо заплакала. Этот ее такой неожиданно жалостливый рассказ тронул и

меня. Я хотел что-то сказать, но не смог, считая, что сейчас лучше промолчать.

И еще я отчетливо понял, закрывая глаза, что такие вещи врагу не рассказывают.

Значит, девчонка мне доверяет? Да и не такая уж она и вредина, просто, наверно, в мамку свою удалась — гордая и свободная… Да еще и верующая, а они ведь

странные какие-то… И живется-то ей, похоже, дома не очень-то уютно и

комфортно, не то, что мне, например… Мысли мои постепенно спутались, усталость скрутила все тело, и я не заметил вовсе, как уснул. И мне

причудилось, будто я лежу не в тесной пещерке, а в золотом саркофаге, стоящем

посреди огромной пирамиды. Тут сумрак и тишина. Откуда-то сверху тускло

струится лазурная синева. На каменном полу россыпи драгоценных камней, средневековое оружие в золотой оправе, сосуды с вином и благовониями, горки

заморских фруктов…

Я хочу встать, но не

могу — совсем нету сил. Откуда-то слышатся голоса родителей, друзей. Похоже, они ищут меня. А я лежу в тесном саркофаге, все вижу, а подняться не могу, даже

пошевелиться нет никакой возможности. Интересно, что за надпись на моем

постаменте? Наверное, «Фараон Жоратон Толстый XIV».

Прикол, да и только! В

гробницу начинают заходить люди. Они идут мимо, разговаривают, удивляются тому, куда это я мог запропаститься. И дела им нет до того, что я — вот он, лежу

рядышком. Но для них я — всего лишь пустая мумия, седая старина… Вот идут

папка и мамка, вон Мишка Сальцов, а вон и Гоша Боксерманн, и другие ребята, весь наш класс и учителя… А это и туристы пожаловали: дедок-спортсмен, старичок с камнями, бард с гитарой, следопыт со своим неразлучным пауком, Фомка

с Лизкой, тетя Зоя, бабульки на подводе проехали, а вон и паромщик зычно стучит

по гладким мраморным плитам своими подкованными кирзачами… Никто не нашел

меня…

Наконец, кто-то подбегает к саркофагу, и я слышу: «Жорка, ты здесь?» Я хочу

ответить голосу, который никогда ни с каким другим не спутаю: «Да, я тут, тетя

Клава, помогите мне выбраться!» Но и речь у меня пропала, и все тело сковала

какая-то мертвецкая холодрыга. Ушла и соседка, печально и разочарованно

вздыхая. Вдруг опять шаги! Кто-то идет прямо ко мне! Гляжу в золотые глазницы.

Ба! Да это же сам Тутанхамон! Живая мумия! Подошел, приподнял крышку. Посмотрел

на меня впалыми красноватыми глазами и покачал головой: «Муш куейс! Муш куейс!»

И тоже убрался восвояси. Стало совсем холодно, одиноко и тоскливо. Точно меня и

впрямь захоронили заживо. Проклятье! Да что же мне делать?! Так и погибать

здесь, в этом дурацком саркофаге? И никогда больше не увидеть ни солнца, ни

леса, ни реки, ни людей?! Слезы выступили у меня на глазах. И тут слышу чью-то

легкую поступь. Гляжу — а это Пашка идет! Я сделал невероятное усилие и, разомкнув губы, произнес: «Пятница, помоги!» Но голос получился такой скрипучий

и неестественный, точно это возопил монстр, восставший из ада! Эхо подхватило

мой вопль и он гулко забился в недосягаемой свинцово-серой вышине сводов

пирамиды. От услышанного у бедной девчонки, должно быть, сердце ушло в пятки.

Туча испуганных летучих мышей заметалась во мраке, отчаянно вереща и поднимая

клубы пыли. Но Пашка вовсе не испугалась и подошла к саркофагу.

— Ну что, Жора-Обжора,

вот до чего довело тебя твое неверие! — ехидно произнесла она.

— Помоги, Пятница,

пожалуйста! — снова прохрипел я.

— А не ты ли поливал

меня ледяной водицей? Вот теперь сам и лежишь, как холодный айсберг!

Бесчувственный чурбан… Так тебе и надо!

Я хотел сказать что-то,

но губы опять сомкнулись, и я лишь застучал зубами.

— Эх, ты! Ну ладно,

помогу… — сжалилась девчонка и, подняв с пола увесистый меч, тускло

сверкающий рубинами и изумрудами, в два-три взмаха разнесла надоевший саркофаг

вдребезги. Я от неожиданности не удержался на постаменте и рухнул на мраморные

плиты. Но, чтобы не было больно от удара, взял да и проснулся…

Ох, ребята, как же я

тогда замерз! Я лежал, согнувшись калачиком, зажав руки в коленках. Все мое

мокрое тело посинело и покрылось крупными мурашками. Зубы стучали. Подвывая

точно волк на луну, я кое-как поднялся и принялся разминать свои суставы и

мышцы. Какие-то мелкие камешки и хвоя так впились в плечи, что и не думали

отлипать, отпечатавшись на моей коже, как древние растения на угольных срезах.

Было раннее утро. В

пещере уже отчетливо различались стены и своды. Паутина пестрела сотнями