Где нет зимы - Сабитова Дина Рафисовна - Страница 31

Тетя Мира посмотрела на меня и вздохнула:

— Вот откуда у тебя такой снобизм, Паша?.. По десятилетней девочке нельзя сказать, что из нее вырастет. И, кстати, зря я тебе тогда полезла показывать свой диплом. Поддалась на провокацию, тоже начала прыгать, махать флагом, что я, видишь, документ имею и заслуживаю того, чтоб мальчик-семиклассник английской школы не считал меня заведомо тупым быдлом. А не надо было показывать. Вот жил бы ты и мучался: ах, как же это так, я такой тонкий, а приходится жить с таким безграмотным простонародьем! — Бросила конверт, который крутила в руках, и ушла, сердито хлопнув дверью.

Но я, слава богу, уже немного научился разбираться в особенностях тети-Мириного характера. Вспыхивает она всегда практически моментально: только что улыбалась — и вдруг ты ей уже идейный враг: «Да как же можно такое говорить, не краснея! Тебе не стыдно?»

Сейчас-то я на самом деле покраснел. Честное слово, не по себе стало. Дались мне эти тетки. И с наездами на тети-Мирину профессию я, конечно, глупо поступил.

Получилось, раз диплом, то другое дело?

Ладно, надо идти мириться.

Мириться с ней нетрудно, потому как тетя Мира не только вспыльчивая, но и отходчивая. Скажет: «Нет, ну правда?», посмотрит на меня непреклонно и тут же сама начинает смеяться.

Вообще с ней хорошо. Интересно и разговаривать легко. Нет, я не к тому, что не хотел бы вернуть нашу жизнь на год назад, но вот именно сейчас все могло бы быть куда хуже.

Кстати, тетя Мира мне посоветовала без особой нужды в мамины бумаги не лазить.

— Ты, конечно, большой, но еще не совсем взрослый, а мало ли что там вывалится на тебя, на неокрепший ум. У взрослых жизнь сложная и разнообразная. И не всегда «правильная». Станешь постарше, вернешься к маминому архиву.

На том и порешили.

И письма я обратно в ящик маминого стола положил.

А на днях мне самому пришло настоящее письмо.

От Киры.

Я, когда это понял, занервничал. Ну что она может мне написать? Мы ежедневно здороваемся. И она не виновата, что все так получилось. И нет, я не обиделся, ну правда, Кира, я не обиделся.

Я крутил письмо в руках и думал, что, пожалуй, тоже теперь заведу себе архив. Бумажный. Положу туда это письмо. Потом мои дети будут его доставать и читать, что там написано.

Кира своим твердым и мелким почерком писала мне:

Я сначала хотела сунуть в письмо какую-нибудь многозначительную длинную цитату про жизнь и судьбу. Чтобы ничего не сказать, но чтобы можно было понимать и так, и этак. Трудолюбиво перелистала всю Бронте, всего Честертона. Ничего не нашла.

Потом я написала девять вариантов этого письма.

Все не годились.

Наверное, надо пойти простым путем.

Паша!

Я очень огорчена, что мы перестали общаться.

Я не хотела тебя ничем обидеть.

Но если чем-то обидела, я не нарочно.

Я много еще могу сказать, но лучше это сделать в реальном разговоре.

Если он будет.

Я хочу, чтобы все стало как раньше.

Простым путем Кира пошла, как умела. Простое письмо просто написано просто по-английски. Кто-то скажет — понты, я буду считать — чтобы братишки-сестренки случайно не прочитали.

Все равно это первое бумажное письмо в моей жизни. И вообще-то любовное. Хотя и без сердечек, пронзенных стрелами. Ну и пусть в каждой строчке — я, я, я… Все равно я рад.

Нет, я не хочу ничего обсуждать, я хочу просто пойти с ней в кафе после уроков и посидеть там, как раньше. Только завтра. Сегодня Мира работает в первую смену, а Гуль болеет, и мне не хочется оставлять ее надолго одну.

Я не сказал про это Кире, сослался на то, что к нам придут газовщики — смотреть, как можно подключить газ. Ведь у половины улицы газ есть, труба мимо ворот проложена, а мама и бабушка газ почему-то не подключали.

Это вранье, газовщики приходили вчера. Но ведь скажи я правду, опять бы услышал от Киры, что слишком нянчусь с сестрой и мало думаю о своих интересах.

Но врать ничего не пришлось, потому что аппендицит — это не кашель и сопли, это опасно, очень. У Гуль аппендицит, Мира случайно домой зашла и успела скорую вызвать.

— Представляешь, врачи сказали, что еще немного и мог бы начаться перитонит, — шептала Мира в трубку.

— Сейчас-то она как?

— Сейчас ее оперируют, я сразу позвоню, как операция закончится. Паш, Мишку там успокой. А то он не знает ничего. И покорми его. И уроки чтобы… Ну неважно.

— Не дергайся, все будет в порядке, и покормлю, и уроки сделает.

— Ой, а я тебя с какого урока сорвала?

— Брось! Тебе больше думать не о чем?

День у нас прошел тихо, мы с Мишкой сидели по своим углам — я его не трогал, он меня тоже. Потом мы проголодались.

За ужином я налил Мишке щей, а сметану велел из холодильника самому достать. Я ему не официантка. Сам рядом сел, книжку перед собой поставил, читал за едой — зачем время терять.

Мишка горбился над тарелкой, хмурый такой, носом шмыгал, ложкой по дну стучал и, когда суп глотал, так чавкал и втягивал в себя жижу, что я дергался.

Стук, бряк, шмыг…

Вот чувствую — раздражает он меня.

— Ешь потише, — сказал я.

— Отстань, — огрызнулся Мишка.

И, кажется, еще громче начал суп в себя засасывать.

— Хватит чавкать, ты не свинья над ботвиньей, — повторил я очень спокойным голосом.

— Тебе что, мешает?

— Мешает.

— А мне твоя книжка мешает. Ты не… не дятел в библиотеке! Надо есть, а не читать.

Мы ложки на стол положили и уставились друг на друга.

И вижу я — Мишка меня боится. Во-первых, я старше. Во-вторых, мамы-то дома нет. В больнице его мама, с Гуль.

Мишка струсил, но глаз не отвел. А потом протянул руку и закрыл мою книгу. Надо же, какой наглый.

Я книгу снова открыл.

— Ну, — говорю, — рискни, закрой еще раз.

Мишка сидел-сидел, дышал-дышал как паровоз, а потом вскочил и пулей в свою комнату кинулся. И щи не доел. Вольному воля, хочет сидеть голодным — пожалуйста.

И тут раздался звонок на мой сотовый. Мира позвонила. И сказала, что все хорошо. Что Гуль вот — лежит и передает привет. И дала Гуль трубку, в которую сестра слабеньким голоском сказала: «Пашечка, я живая, не скучай!»

Ну и все. Отбой тревоги. Мира сегодня будет ночевать в больнице, с Гулькой, я ее заверил, что у нас все нормально. А что — в самом деле нормально, не подрались же мы. Мира хотела еще с Мишкой поговорить — он на днях сотовый свой посеял, так что ему самому она позвонить не могла, но я почему-то наврал, что сейчас не дома — за хлебом иду. Вернусь, мол, через полчаса — перезвони нам. А лучше перед сном.

Врать я не люблю, так что глянул в запасы и решил, что хлеба и впрямь не мешает купить. Крикнул в сторону Мишкиной двери, что я в магазин, и потопал.

Можно было купить буханку в ларьке на перекрестке, но мне хотелось побродить подольше, так что направился я в супермаркет. И там просто слонялся по рядам, глазел на товары, пока на меня не начала коситься охрана. Тогда я быстро кинул в тележку хлеб и молоко и пошел к витрине с журналами. А тут уже можно зависнуть надолго, пока все интересное не перелистал — к кассам не двинулся.

Домой шел тоже нога за ногу.

Еще на крыльце мне почудилось, что из дома доносится какая-то музыка. Мишка телевизор смотрит, наверное. Мешать ему не хотелось, так что я зашел тихо, стараясь особо не греметь дверью.

Но музыка доносилась из бабушкиной комнаты — а там телевизора не было. Там стояло старенькое пианино. Старенькое, но вполне рабочее: когда Гуль начала учиться музыке, пианино настроили, подлатали.

На пианино играл Мишка. Сидел и играл, как настоящий музыкант, что-то тихое и грустное. И нот перед ним не было!

Мишка хорошо играл.

Потом у меня под ногой скрипнула половица. У бабушки в комнате самые скрипучие половицы. Мишка подскочил, крышку захлопнул, на меня обернулся. Лицо перепуганное, как будто я его не за игрой на пианино, а за поджогом дома застукал.