Где нет зимы - Сабитова Дина Рафисовна - Страница 18

— Если бы ты меня слышал… Люди попадают в тот мир, в который верят. Я и Шуре это говорила всегда.

— Я, знаешь, Лялька, что думаю? Пусть она делает там только то, чего ей хочется! Я не верю, что эти черные и фиолетовые картины — то, чего она хотела. Не хотела она этого. Она просто устала от всего. Вот сидит она там, перед ней — загрунтованный холст… И — все, что она пожелает. Все такое яркое, светлое. И можно рисовать с натуры. Понимаешь, Лялька?

— Понимаю.

— Я, Лялька, хочу скорее вырасти. Мне еще пять лет ждать. Через пять лет я смогу жить в своем доме и ни у кого не спрашивать разрешения.

А еще Паша рассказал про Гуль.

Тоже плохо.

Но он отнесет меня к ней.

И я шепну ей.

Скажу ей.

Крикну.

Гуль

…И, вы представляете, мне две недели снился сон. То есть я сейчас как будто проснулась — а оказывается, уже две недели прошло.

Мне снилась такая интересная сказка. И немножко страшная.

Я не все помню, так, обрывки. Про какого-то верблюда, про королеву, про речку…

А потом я услышала, как меня зовет Лялька.

И подумала: «Ох, я же Ляльку целый месяц не видела, как она там одна дома?»

И проснулась.

И вижу: все радуются.

Паша стоит радуется.

Юшка тоже радуется.

Потом какие-то взрослые пришли. Тоже радовались.

Все со мной разговаривают. Вот, говорят, какая ты хорошая девочка. И какой у тебя, оказывается, голос громкий. Пришла Елена Игоревна. Это директор.

Я никого тут не знала раньше по именам, все были одинаковые. Теперь стала смотреть — они все разные!

Елена Игоревна пожилая, и похожа она на портрет какого-то писателя. Не смейтесь, я знаю, что все писатели с бородой. А директор похожа на писателя без бороды!

Она принесла с собой торт. «Птичье молоко» называется. И мы уселись пить чай. Не на завтрак, не на обед и не на ужин. Просто так сели чай пить, не по распорядку дня.

Голова у меня все время кружится немного.

— Пей сладкий чай. Ешь торт. Все будет хорошо, — строго говорит мне Лялька.

Лялька теперь со мной. Как же это я без нее так долго могла жить? Вот удивительно.

Лялька теперь все время мне говорит: «Гуль!»

А я ей отвечаю:

— Лялька!

Это у нас проверка связи.

Ляльку все у меня просят — посмотреть. Я сперва не хотела ее в чужие руки давать, но Лялька сказала: «Не выдумывай. Дай, пусть люди посмотрят. Всем интересно. А я потерплю».

И она терпела.

И я терпела.

Только когда наша медсестра, толстая молодая Ирина Михайловна, захотела с Ляльки шляпу снять и даже полезла своими острыми красными когтями шов, которым пришита Лялькина шляпа, подпарывать, — я рассердилась и Ляльку у нее забрала.

— Хватит, — говорю. — Лялька устала.

День вообще получился какой-то суматошный.

Попили мы чай, пообедали, и тут все стали приходить. Сперва — Юшкина мама.

Юшку позвали в холл, и я с ней пошла. Делать-то все равно нечего.

А там сидит женщина. Волосы белые, длинные. Ногти перламутровые. На ногах туфли с каблуками. Красивая. Только лицо красное.

Юшка ей говорит:

— А, мам, привет!

А ее мама плакать начала:

— Юленька, доченька, я по тебе соскучилась.

И пакет Юшке сует — с яблоками и грушами.

Мне стало неудобно, и я поскорее ушла.

Юшка вернулась быстро. Мрачная.

И говорит:

— Мамка переживает. Говорит: самый-пресамый последний шанс ей дают, и то неизвестно теперь. Ее хотят прав лишить. Ну, чтоб она мне как бы не мамка была, поняла?

Ничего я не «поняла». Как это: чтобы мама — не мамка?

— Меня когда с поезда сняли, я адрес свой не сразу сказала. А потом сказала, и они пошли к нам домой, а мамки и папки нету. Они уехали к дядь Вите на дачу. У дядь Вити деньрождение было, вот мамка и папка с ним и праздновали. И рыбу ловили. Гуляли, в общем, поняла? Две недели гуляли. Или три. Теперь ей говорят: как же вы своего ребенка бросили и даже не интересовались, где он и с кем? А мамка же знает: я не пропаду! Ну и вот за это их с папкой хотят прав на меня лишить. Козлы! Три недели без мамки нельзя, по-ихнему, а всю жизнь можно, что ли?

— Так ты сама из дома убежала?

— Ну, сама. И что? Хочу — убегу, хочу — назад приду. Всё же дом, мамка-папка, всё как у людей… А в детдоме никакой тебе свободы. И потом, я-то нигде не пропаду, а вот мамка без меня скучать будет.

Тут вдруг Юшка спохватилась:

— Это ничего, что я про свою мамку тебе жалуюсь? У тебя ж теперь мамки вообще нет?

А я ей говорю:

— Пошли с Барби играть. Как будто она в кино снимается.

Мы сидели с Юшкой, играли в куклы. Вернее, Юшка играла: кормила Барби, причесывала, летала с ней на самолете, — а я в это время делала ей из картона кроватку. Барби оказалась такая длинная, что кроватка под ней никак не хотела стоять — прогибалась, как гамак. И тогда я придумала приклеить посередине еще пару ножек. Мало ли что шесть ножек у кровати не бывает, зато стоять будет прочно.

Только мы уложили Барби спать — заходит какая-то незнакомая тетка и говорит так сладко, как злая колдунья:

— Деточка, малышечка, в куколки играет, здравствуй, Гулечка, я твоя тетечка, меня тетя Люба зовут!

Следом Паша в комнату просочился, какой-то хмурый.

Тетечка Любочка нас на воздух вытащила — давайте, говорит, посидим в садике на скамеечке, поговорим. Все у нее такое: деточка, садик, скамеечка, куколка, конфеточка…

Это она нам коробку конфет принесла.

Конфеты на жаре все растеклись и слиплись.

Паша ей вежливо на вопросы отвечает. Про то, в какой мы школе учимся, про оценки, про книжки, которые любим читать.

— А бабушку Сашу-то вы вспоминаете? Хорошая у вас была бабушка Саша?

Я глазами захлопала: кто это — бабушка Саша? Пока соображала, тетечка Любочка как запричитает:

— Ой, деточки мои бедненькие, вот вы теперь и одни совсем на свете остались, сироточки мои!..

Паша вдруг меня просит:

— Гуль, сбегай, пожалуйста, в столовую, разведай, что сегодня на ужин. Быстро!

Когда Паша таким голосом говорит, я не спорю. А когда я вернулась, тетечка Любочка уже собиралась уходить. На прощанье она меня и Пашу поцеловала. У Паши на щеке отпечатался малиновый след от помады. У меня, наверное, тоже.

Как только мы остались одни, я это малиновое пятно у Паши стерла. Подорожник сорвала и стерла.

А Паша спросил:

— Гуль, ты про маму-то поняла?

Я тоже спросила:

— А что про маму?

Смотрю, Паша напрягся весь, занервничал. И говорить начал как-то странно, чуть не каждое слово отдельно:

— Я тебе. Две недели. Назад. Сказал. Только ты уже была тормозная. Вы же с Юшкой подслушали, что мне милиционер про маму сказал, да? Но я потом еще раз сказал. На всякий случай. Вдруг ты не поняла…

Паша даже со скамейки вскочил:

— Так ты поняла? Может, ты не помнишь ничего? Не знаешь?

…Да знаю я. Знаю. Помню. Только мне кажется, что это все было со мной давно-давно. Мне кажется, я уже сто лет живу на свете и сто лет знаю, что мамы у нас больше нет.

А эта тетечка Любочка, оказывается, приходила в наш дом и теперь, может быть, возьмет нас отсюда. И тогда мы будем жить дома. Ну а потерпеть тетечку Любочку — ничего, можно. Паша считает. Она, кажется, не сильно вредная тетка, хотя, конечно, совсем незнакомая и противная немного.

Тут мне Лялька шепчет:

— Гуль, можешь Паше мои слова передать? Скажи ему, чтоб на эту тетку не рассчитывал.

— Не рассчитывай, Паш, на эту тетку, — сказала я.

— Почему? — удивился Паша.

— Лялька говорит, она слышала, когда эта тетка к нам в дом приходила. Они с соседкой Ларисмихалной через черный ход зашли, и соседка сразу цветы пошла поливать. А тетка все в доме щупать. Пощупала. И не понравился ей наш дом. Лялька сама слышала, как тетка себе говорила: я, говорит, думала, дом большой, хороший, в нем жить будет удобно… А как углядела, что горячей воды нет, что печку надо топить, что полы скрипят, — так и решила: не надо мне ни этих сироточек, ни такого дома.