Странники между мирами - Ленский Владимир - Страница 6

— Вот и попробуем сравнить, — заключил Агилон с видом полной покорности судьбе. И обратил взор на Ренье: — Из-за чего там все случилось?

— Нет, это лучше вы мне скажите, где вас так долго носило? — взорвался Ренье.

— Неважно... Мы ведь успели вовремя, — махнул рукой Агилон. — Кто начал драку?

— Разумеется, принц, — ответил Ренье.

— Ну разумеется! — Агилон вложил в эти слова столько иронии, сколько сумел в себе отыскать.

— Нет, в самом деле! — сказал Госелин. — Почему он разозлился?

— Потому что болтуны и сплетники назвали наследника престола ублюдком и выродком, — ответил Ренье. — Они говорили о том, что кровь Эльсион Лакар — отрава, а сами Эльсион Лакар и особенно их отдаленные потомки — неполноценные существа.

Госелин молча отвернулся, Агилон, напротив, слушал жадно: ему всегда нравились сплетни, и чем грязнее, тем приятнее они щекотали воображение. Он поднял брови с нескрываемой насмешкой:

— И что же во всем этом так возмутило принца?

— Не знаю... — признался Ренье. — Все. Возможно, то, что они говорили о его матери.

— А что они говорили о ней? — тотчас спросил Агилон.

Ренье покачал головой.

— Не могу повторить. Неважно. И еще — что принц не мужчина... и не женщина... вообще — никто. Извращенец.

Он поднял глаза на Агилона почти робко — не сомневаясь в том, что тот хотя бы покраснеет. И уж в любом случае признает за принцем право на негодование.

Но ничего подобного не случилось. С лица Агилона так и не сошла ироническая улыбка.

— А разве это неправда? — осведомился он как ни в чем не бывало.

Ренье тихо переспросил:

— Что — неправда?

— Что принц — извращенец, что он не может иметь близости с женщиной... Это же правда.

Ренье чуть раздул ноздри; у него разом онемели скулы и губы — он не мог выговорить ни слова. Агилон заметил это.

— Что ты фыркаешь? — повторил он. — Говорю тебе, это чистая правда. Он потому и издевается над нами... Мы — полноценные мужчины, мы — люди, а он даже не Эльсион Лакар. Ты же видел его кровь!

Ренье машинально кивнул. Талиессину не раз доводилось пораниться на глазах у своих придворных, и каждый раз они, не в силах побороть любопытства, смотрели, как кровь вытекает из рассеченной кожи: ярко-красная, чуть более жидкая, чем у обычных людей. И каждый раз им приходилось прикладывать усилие, чтобы не поддаться искушению, не обмакнуть в эту кровь палец, не облизать ее, не подобрать в платок, чтобы потом закопать у себя в саду и проверить — не станут ли гуще расти травы, не улучшится ли сорт садовых роз, не окажутся ли яблоки слаще или крупнее.

Ренье не сомневался в том, что Талиессин знает об этом. Не может не знать. Потому и презирает их так откровенно.

— Он сам виноват в том, что люди считают его извращенцем, — безжалостно продолжал Агилон. — Если уж довелось уродиться... таким, то, по крайней мере, мог бы делать вид...

Ренье поднялся на ноги.

— Как же вы можете служить ему, если считаете его неполноценным? — спросил он.

Агилон пожал плечами, а Госелин хмыкнул.

— Кто же отказывается от придворной должности! Ты ведь тоже не отказался.

Ренье провел рукой по лицу, пытаясь собраться с мыслями. Неожиданно Агилон расхохотался.

— А ведь он верит! — воскликнул он. — Верит во всю эту дребедень насчет эльфийской крови! Он же от чистого сердца...

Теперь смеялись уже оба. Ренье смотрел на них широко раскрытыми глазами, а они давились хохотом, кашляли, задыхались и снова принимались хохотать, пока их не начало тошнить.

Наконец Госелин произнес:

— Сразу видно, что ты провинциал, Эмери. Тепличное растение из академических садов. Ее величество королева — по крайней мере прекрасная женщина, и здравомыслящим людям абсолютно безразличен способ, которым она поддерживает свою власть. Но он... Ты же встречаешь его каждый день — неужели до сих пор не заметил очевидного?

Ренье медленно закрыл глаза. Сомнение вошло в его сердце, но вместо того, чтобы заполнить его, напротив, опустошило: там, где только что цвели сады, образовались бесплодные песчаные равнины. И по этой пустоте Ренье опознал тщетность и ложь своих сомнений и попытался отринуть их.

— Я не знаю, — сказал он, не желая посвящать собеседников в свои мысли.

— Ну так знай, — объявил Агилон и растянулся на соломе поудобней. — Происходящее лишено смысла. Королевству когда-нибудь понадобится другой наследник. Разумеется, — прибавил он, — это вовсе не означает, что мы намерены участвовать в каком-нибудь идиотском заговоре против правящего дома. Нет, мы будем служить ему — как умеем, честно. Только в этом все равно нет смысла. Лично я не в состоянии поверить в то, что обесценилось еще несколько поколений назад. — Он приподнял голову и дружески улыбнулся Ренье. — Ну что ты так помертвел? Ничего страшного не происходит. Просто не стоит позволять себе обольщаться, чтобы потом не впасть в разочарование.

Глава вторая

РАДИХЕНА

Радихена родился в деревне — одной из тех, что принадлежали семье королевского конюшего, господина Адобекка. Отсюда до старинного замка семьи Адобекка было не менее дня пути, если ехать верхом, постоянно подгоняя лошадь.

С высокого холма, залитые безжалостным полуденным солнцем, видны были крыши домов и бледно-зеленое, как бы подернутое дымкой, море колосьев. Во всем мире царила тишина, только высоко в небе тонко пела невидимая птица. Летний жар пробегал по полю, заставлял далекий ручей слепить глаза внезапными вспышками ртутного света.

Сразу за домами начиналась большая роща, где росли апельсиновые деревья, и сборщики урожая, приложив лестницы к стволам, осторожно брали полной горстью спелые плоды — точно прикасались к женской груди.

Большой реки возле деревни не было — только ручей; однако воды хватало, и всякий здешний колодец исправно показывал дневные звезды тем отчаянным молодчикам, что решались спуститься в ледяные влажные колодезные недра, превратив в челн разбухшую бадью для подъема воды.

Как-то раз и Радихена забирался в колодец. Он пытался добыть дневную звезду для Эйле. Он хотел, чтобы Эйле перестала наконец на него сердиться.

Радихене было восемнадцать лет, а Эйле — семнадцать. И летнему солнцу было в том году тоже не больше семнадцати лет — оно горело весело и ровно.

Родни у Радихены не было никакой, кроме дядьки, никчемного пьяницы пастуха Олона; а у того, по слухам, под нетвердой рукой ходила не только скотина, которую он выгонял на старый кочковатый луг далеко за ручей, но и несколько беглых, таких старых и никудышных, что прежние хозяева давно перестали их разыскивать. Все вместе они валялись на солнышке или, если совсем начинало припекать, под кустом в тенечке, а мальчишка приносил им поесть и добывал выпивку.

Радихена якшался с этими пропащими людьми с самого детства. Он привык к их красным рожам, клейменым лбам и долгим, причудливым речам, которые плелись и вились, но никогда ничем не заканчивались. Остановится, бывало, такой человек на полуслове, пустит по всему лицу задумчивые морщины, глотнет из мятого бурдючка и скажет в заключение: «Не помню уж, к чему все это!»

В памяти мальчика смешались обрывки длинных, странных историй и собственных снов. Слухи и сплетни, приносимые из деревни, превращались в затейливые фантазии, а солнце все ярче горело над деревней. И вот в один из таких дней, когда полдень растянулся почти на целую вечность, а воздух наполнился мерцающими видениями, Радихена увидел Эйле, дочку старосты.

Конечно, он и раньше встречал Эйле. Это происходило не менее ста раз за год. Эйле сплетала волосы в тонкие косички и закручивала их в тугую прическу, так что казалось, будто у нее вся голова обмотана витыми растрепанными бечевками. Эйле носила ветхие рубахи своих старших братьев и длинные юбки матери, подвязывая их у талии, чтобы не спотыкаться. У Эйле были тонкие, почти всегда босые ножки, а личико серенькое из-за загара, веснушек и пыли.