Странники между мирами - Ленский Владимир - Страница 42

И в этот миг она увидела перед собой нечто. Не так, как случалось во снах, когда ей являлись некие цветовые пятна или предметы, всегда исключительно яркие и предельно объемные, помещенные в ее память осязанием и оттого обладающие почти вязкой материальностью. Нет, она увидела нечто глазами, зрением. Это напоминало злое издевательство над тем чудом, которое постигло Фейнне в саду Академии. Она обнаружила, что стоит посреди густого тумана. Здесь присутствовали, кажется, все оттенки серого: каждая капля, неподвижно застывшая в воздухе, обладала собственным цветом, и на какую ни глянь — будет безрадостнее соседней: блекло-серые и густо-серые, почти черные и синюшно-серые, несущие в себе крохотную болезнь и розовато-серые, точно прообраз всякой грязи, всякой испачканности. Мгновение за мгновением капля приклеивалась к капле, и все вместе они выстраивали некое неопределенное месиво.

Внутри этого месива Фейнне начала различать вторую человеческую фигуру: нелепого старика с угловатыми локтями. Он яростно гримасничал и явно что-то кричал, обращаясь к ней, к Фейнне, однако она не могла расслышать ни звука, как ни старалась: все поглощал серым туман.

Как ни безобразен был старик, он пугал Фейнне гораздо меньше, чем все прочее. Он был таким же, как она: живым. Он, как и она, помещался посреди мрака безнадежности. Он тоже мечтал вырваться. И в отличие от нее он знал, как это сделать. Знал — но не умел. А она умела, но не знала...

Внезапно Фейнне поняла, что если сумеет пробиться к нему, то вместе они, возможно, разорвут туман и окажутся в каком-то ином месте. Но сколько она ни тянулась, у нее по-прежнему не получалось освободиться.

Ценой невероятного усилия она выдернула руку — на краткий миг. Что-то хрустнуло у нее в спине, и Фейнне погрузилась в черноту, которая не была избавлением: там оставалась боль, но не стало гримасничающего старика...

Внезапно наблюдавший за девушкой заговорил.

— Что ты чувствуешь? — спросил он.

Теперь не ответила она.

Это ему не понравилось.

— Пора объяснить тебе кое-что, — промолвил он. — Ты будешь говорить, иначе у тебя начнутся большие скорби.

Она опять отмолчалась.

— Ты, верно, полагаешь, будто вытерпишь все, — продолжал голос, — но не стоит заблуждаться. Ты и десятой доли не знаешь того, на что я способен.

— Мне все равно, — сказала Фейнне.

— Нет, тебе не все равно! — Голос переместился и теперь звучал прямо над ней. — Я сумею сделать так, что ты заговоришь!

— Да я и так могу заговорить, только не хочу...

— Что ты видела там, где была?

— Ничего.

— Ты что-то видела, — настаивал голос.

Она повела глазами: вверх, вбок, вниз, снова вбок. Фейнне знала, что это выглядит неприятно: нянюшка запрещала ей так делать, когда Фейнне была маленькой.

Собеседник Фейнне взял чашку и облил девушку молоком, после чего вышел из комнаты. Она продолжала лежать на мокрой подушке неподвижно, и молоко стекало по ее лицу, как слезы.

К ней никто больше не приходил. Ей перестали приносить еду и питье. Она начала ощущать себя забытой. Как будто все в доме уехали, оставив здесь ненужный хлам — и среди этого хлама слепую девушку, которая не желает отвечать на вопросы. Фейнне прислушивалась, изо всех сил напрягая слух, но ни звука до нее не доносилось. Ее охватил страх. Она вскочила, заметалась по комнате. Она била в дверь кулаками, швырялась предметами, искала малейшую щель, чтобы выбраться, но ничего не находила.

Её ужас возрастал с каждой минутой. Ни один голос не отзывался на ее призыв. И Элизахар умер. Бесполезно звать, просить, ждать. Никто не придет.

Она уселась на пол, среди разоренных подушек и битой посуды. Принялась сосредоточенно рвать на себе одежду. Добротная ткань поддавалась плохо, но ведь у Фейнне было очень много времени — теперь. Вся жизнь. Сколько ни осталось.

Мысли бродили, отпущенные на волю за ненадобностью. Они свободно проходили через голову Фейнне, спотыкались среди обломков, шуршали в страницах порванной книги, хрустели черепками. Старые мысли, новые мысли. Они встречались, обменивались ироническими смешками. Иногда Фейнне вдруг начинала слышать эти смешки, иногда она не воспринимала вообще ничего.

Какое-то ненужное воспоминание об Академии: Элизахар, Эмери, розовые кусты, разговоры о сумасшедшем преподавателе, который является на троекратный зов. Назойливое воспоминание. Оно для чего-то стучалось в виски, и Фейнне поначалу досадливо отмахивалась от него, чтобы не причиняло лишней боли, а затем вдруг прислушалась.

Несколько раз они проверяли, повинуется ли тот безумный профессор заклятию троекратного зова. И всегда он приходил. Правда, это могло быть и совпадением...

Она пробежалась пальцами по полу, сказала вслух:

— Вот так стучат лапками сумасшедшие паучки в сапожках...

А потом подняла голову и трижды позвала:

— Хессицион! Хессицион! Хессицион!

Старик петлял по лесу, огибая каждую сосну по нескольку раз: ему почему-то представлялось, что таков единственно возможный способ хождения среди столь царственных деревьев. В нем, как в колбе, вскипал восторг, и чистота и сила этого восторга многократно превосходили то, что способно дать любовное соитие. Это был восторг близящегося открытия.

Нечто прекрасное, почти волшебное столетиями томилось в пустыне абстрактного мира, еще не познанного человеком, и ожидало появления освободителя. Чья-нибудь теплая ладонь должна прикоснуться к изумительной ледяной статуе и растопить ее, и тогда в человеческое сознание хлынет теплая вода расколдованной формулы и многое сделается ясным — навеки.

Хессицион ждал секунды, когда это произойдет. Они сойдутся посреди очередного эксперимента — Хессицион намеревался продолжать опыты с девушкой до тех пор, пока один из них не увенчается успехом.

Он выписывал свои кольца и сложные петли, он проваливался в мох почти по колено и застревал среди упавших веток, он наступал на муравейники и царапал себя колючками сердитых кустарников. Все было неважно. Исследование второго, скрытого свойства двух лун подходило к новой фазе.

И неожиданно он догадался, что следует повернуть назад, к охотничьему домику. Решение обладало чрезвычайной важностью, от него многое зависело. Следовало спешить.

И Хессицион начал выписывать свои петли в обратной последовательности. Он помнил каждый сделанный им шаг и теперь, возвращаясь, повторял их в точности, не пропуская ни одного. И снова он проваливался в мох, и снова колючки рвали на нем одежду и впивались в кожу. Ничего не поделаешь — таковы условия игры. Он возвращается только по той дороге, по которой уходил, иначе — невозможно. Иначе — придется застрять там, где он находится в данный момент. Вот почему он столько лет не мог покинуть Академию: пока все дорожки в ней не оказались исхожены таким образом, что любой путь сделался способен играть роль дороги возвращения, Хессицион вынужден был оставаться на одном месте.

Он почти бежал.

Несколько дней назад герцог Вейенто отдал строгий приказ всем своим людям: отойти от домика на несколько десятков шагов и жить не в самом доме, но рядом с частоколом. Приказ касался и Хессициона. Было также запрещено шуметь и вообще издавать какие-либо звуки. От этого, сказал Вейенто, зависит чистота следующего эксперимента.

Хессицион пытался было возражать. Он терпеть не мог, когда студенты вмешивались в ход опытов. Он всегда пресекал чужую инициативу. Он считал, что опыт может получиться лишь в том случае, если руководит им единственный человек, а все прочие слепо ему подчиняются.

Но Вейенто настоял на своем. Он объявил, что уничтожит объект, если Хессицион будет упорствовать. Хессицион пришел в ужас и подчинился.

Но теперь появилась новая сила, которая была более могущественной, и Хессицион бежал обратно огромными прыжками.

Он миновал частокол, ловко прокрался к дому так, чтобы стражи его не заметили — впрочем, те не слишком и старались следить за сумасшедшим старцем, — и вошёл в дом.