Прозрачный старик и слепая девушка - Ленский Владимир - Страница 30

Элизахар даже не повернулся в сторону девушки.

— По-своему он очень обаятелен, — проговорил телохранитель Фейнне. — По-своему. Может быть, даже слишком по-своему...

— Что вы имеете в виду? — настаивала Софена.

Он наконец обернулся и посмотрел на нее так, словно не понимал — кто перед ним и для чего «это» здесь появилось.

— Ничего особенного я в виду не имею. Специфический субъект, вот и все. Как, впрочем, и все, кто собрался в этой Академии. Но это как раз закономерно.

Он чуть кивнул ей и направился к Фейнне, чтобы помочь ей спуститься по ступенькам и выбраться наружу. Здания Академии все еще оставались для девушки незнакомыми, и она передвигалась не вполне уверенно.

«Глупо, — подумала Софена, адресуясь к себе. — Никому ты не нужна, моя дорогая. И меньше всех — ему. Разве что Пиндару... Но он поэт, у него собственные представления о жизни и дружбе. Для того, чтобы тебя полюбил Пиндар, тебе необходимо отпилить себе руку и ногу. По-моему, ты еще не готова пойти на подобные жертвы, моя дорогая. Еще нет».

Она горько усмехнулась и выбежала на поляну.

Эмери начал вставать с постели и даже ходить, отчаянно хромая и наваливаясь на трость, на второй день после нелепой стычки возле «Ослиного колодца». Ренье решился посетить занятия. Он взял вторую трость, обвязал себе ногу и тяжело зашагал к садам Академии. Эмери смотрел ему вслед и в который раз уже задумывался о том, почему бабушка так настаивает на соблюдении тайны.

Один из двоих ее внуков — бастард. Это, конечно, не делает особенной чести семейству. Но, с другой стороны, в появлении незаконного сына не наблюдается ничего из ряда вон выходящего. Эмери мог с ходу назвать десятки благородных семейств, где имелись десятки бастардов. Многие из них занимали в Королевстве высокие посты. Иные, носящие то же имя, что и законные отпрыски, прибавляли к этому имени, точно титул, слово «бастард», и ничего! Любые косые взгляды пресекались либо ударом меча, либо арестом за неподобающее поведение.

Почему госпожа Ронуэн выбрала для своих внуков такую странную жизнь? Или, если формулировать еще точнее, — с чем связан ее выбор: с прошлым или с будущим? С тем, что случилось в их аристократическом семействе некогда, или с той участью, которую Ронуэн и ее младший брат Адобекк, личный конюший ее величества правящей королевы, уготовили мальчикам?

Недаром ведь Ронуэн отправила в Академию обоих. Не хотела она ущемлять в правах одного из двоих, как же! Ничего подобного! Бабушка никогда не руководствуется такими сентиментальными мотивами. Она, конечно, от души любит обоих внуков, но, если бы в том возникла надобность, пожертвовала бы образованием одного из них — и глазом бы не моргнула.

Нет, именно потому, что возникла надобность в академическом образовании для обоих, они были и отправлены сюда — оба. Несмотря на риск быть раскрытыми.

Неожиданно Эмери ощутил горячую вспышку любви к брату. Тот уже скрылся за поворотом, ковыляя изо всех сил. Эмери вернулся в постель и потянул к себе нотный лист. Странная, резкая мелодия звенящих шпаг звучала в его мыслях, готовясь превратиться в короткую музыкальную пьесу для клавикордов и высокого женского голоса.

Появление хромающего Ренье вызвало шум и кривотолки. Гальен, похоже, знал о причине дурацкой дуэли больше, чем сам незадачливый дуэлянт. Он хлопнул приятеля по плечу и произнес:

— Ну что, Эмери, все-таки встретил тебя тот офицерик?

Ренье простонал:

— Хоть ты мне объясни, дружище, что там такого произошло!

— Так ты ничего не помнишь? — Гальен расхохотался.

Подошел Эгрей. Он выглядел озабоченным.

— Что случилось?

— Да вот, — почти оправдываясь, ответил Ренье, — глупо подрался с офицерами... Проткнули мне ногу, а я далее не могу сообразить, за что!

— Интересно, — сказал Эгрей, беспокойно оглядываясь.

Гальен все еще смеялся.

— Ну ладно, напомню, — сжалился он над другом. — Несколько дней назад в «Ослином колодце», когда Элизахар явился туда и начал спорить о сущности прекрасного…

— Помню, — сказал Эгрей. — Всем еще показалось странным, что лакей высказывает суждения по эстетическим вопросам.

— Лакей! — фыркнул Гальен. — Для начала, он не лакей.

— Ну, не знаю, как назвать, — отмахнулся Эгрей.

— Чем он тебе так не нравится? — удивился Ренье. — По-моему, нормальный человек.

— Этим и не нравится! — прямо заявил Эгрей. — Терпеть не могу этих «нормальных». Все у них в порядке. Руки, ноги, голова и прочие части тела. Все функционирует, все в полной исправности.

— Но что в этом плохого? — не понял Ренье. — Что-то я перестаю улавливать нить. Ребята, за те два дня, что я болел, произошло нечто странное. Вы все как будто на одной из лун побывали.

— Вовсе нет, — возразил Гальен. — Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!

— На костыле, боюсь, не поспею, — отозвался Ренье. — Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.

— По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, — сказал Эгрей. — Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.

— А зачем? — спросил Ренье.

— Что — зачем?

— Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, — пояснил Ренье, — если уже все готово: красивое — красиво, уродливое — уродливо, плюс — это плюс, а минус...

— И ты туда же! — махнул рукой Эгрей.

— Нет, я серьезно, — настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: — При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.

— Так называемое «прекрасное» пресно по определению, — безапелляционно заявил Эгрей. — Лично я не вижу ничего интересного в положительных персонажах какого-нибудь слюнявого романа или в пошлых пестреньких цветочках.

Ренье покосился на деревья роскошного сада, как будто опасался, что они пожелают ответить на оскорбление. Но деревья продолжали тихо шевелить тяжелыми от цветов и листьев ветвями, словно безмолвно опровергая глупую клевету.

— Ну ладно, — сказал наконец Ренье, — давайте вернемся к моей выходке. Так что я наделал?

Эгрей снова оглянулся и заговорил:

— В общем, этот лакей там выступал, пока его не попросили заткнуться. Потом какой-то бродяга из угла вылез, помаячил немного, облил лакея пивом из кувшина и смылся. Вы с Элизахаром глупо глядели друг на друга, как будто впервые увиделись. Точно тебе говорю! Духота на тебя так, что ли, повлияла... Только ты набрался хуже сапожника.

— И тут один из господ офицеров захотел выйти... э... по нужде, — продолжил Гальен, посмеиваясь. — И прямехонько наступил на того бродягу! А ты как вскочишь да как крикнешь ему: «Тупой солдафон!». Он остановился, усы мокрые, глаза мокрые: «Что, простите?» Ты рукой махнул и отвернулся. Тогда он сказал: «Надеюсь, завтра мы увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Сейчас вы нетрезвы, да и я тоже». И вышел. Ты, по-моему, даже не обратил на это внимания...

— Точно, не обратил, — признался Ренье.

— Чем тебя так зацепил этот старикашка? — полюбопытствовал Гальен. — Обычный попрошайка. Вел себя нагло. Жаль, что удрал — мы бы с ним разобрались.

Ренье уставился на своих собеседников с недоумением. «Они ничего не поняли, — подумал он. — Они так ничего и не увидели. Им даже в голову не пришло посмотреть на нищего старика повнимательнее. А ведь он — вовсе не нищий. И не попрошайка. Клянусь кровью Эльсион Лакар, они даже не заметили, что он прозрачный!»

Внезапно Ренье почувствовал, что весь этот разговор становится ему тягостен. Он нехотя сказал: