Три мушкетера(изд.1977) - Дюма Александр - Страница 120

— Превосходно! — воскликнул Атос. — Вы — король поэтов, милый Арамис! Вы говорите, как апокалипсис, и изрекаете истину, как евангелие. Теперь остаётся только надписать на этом письме адрес.

— Это очень легко, — сказал Арамис.

Он кокетливо сложил письмо и надписал:

«Девице Мишон, белошвейке в Туре».

Три друга, смеясь, переглянулись: их уловка не удалась.

— Теперь вы понимаете, господа, — заговорил Арамис, — что только Базен может доставить это письмо в Тур: моя кузина знает только Базена и доверяет ему одному; всякий другой слуга провалит дело. К тому же Базен учён и честолюбив: Базен знает историю господа, он знает, что Сикст Пятый, прежде чем сделаться папой, был свинопасом. А так как Базен намерен в одно время со мной принять духовное звание, то он не теряет надежды тоже сделаться папой или по меньшей мере кардиналом. Вы понимаете, что человек, который так высоко метит, не даст схватить себя; а уж если его поймают, скорее примет мучения, но ни в чём не сознаётся.

— Хорошо, хорошо, — согласился д'Артаньян, — я охотно уступаю вам Базена, но уступите мне Планше. Миледи однажды приказала вздуть его и выгнать из своего дома, а у Планше хорошая память, и, ручаюсь вам, если ему представится возможность отомстить, он скорее погибнет, чем откажется от этого удовольствия. Если дела в Туре касаются вас, Арамис, то дела в Лондоне касаются лично меня. А потому я прошу выбрать Планше, который к тому же побывал со мною в Лондоне и умеет совершенно правильно сказать: «London, sir, if you please»,[35] «my master lord d'Artagnan».[36] Будьте покойны, с такими познаниями он отлично найдёт дорогу туда и обратно.

— В таком случае дадим Планше семьсот ливров при отъезде и семьсот ливров по его возвращении, а Базену — триста ливров, когда он будет уезжать, и триста ливров, когда вернётся, — предложил Атос. — Это убавит наше богатство до пяти тысяч ливров. Каждый из нас возьмёт себе тысячу ливров и употребит её как ему вздумается, а оставшуюся тысячу мы отложим про запас, на случай непредвиденных расходов, или для общих надобностей, поручив хранить её аббату. Согласны вы на это?

— Любезный Атос, — сказал Арамис, — вы рассуждаете, как Нестор, который был, как всем известно, величайшим греческим мудрецом.

— Итак, решено: поедут Планше и Базен, — заключил Атос. — В сущности говоря, я рад оставить при себе Гримо: он привык к моему обращению, и я дорожу им. Вчерашний день, должно быть, уже изрядно измотал его, а это путешествие его бы доконало.

Друзья позвали Планше и дали ему необходимые указания; он уже был предупреждён д'Артаньяном, который прежде всего возвестил ему славу, затем посулил деньги и уж потом только упомянул об опасности.

— Я повезу письмо за отворотом рукава, — сказал Планше, — и проглочу его, если меня схватят.

— Но тогда ты не сможешь выполнить поручение, — возразил д'Артаньян.

— Дайте мне сегодня вечером копию письма, и завтра я буду знать его наизусть.

Д'Артаньян посмотрел на своих друзей, словно желая сказать: «Ну что? Правду я вам говорил?»

— Знай, — продолжал он, обращаясь к Планше, — тебе даётся восемь дней на то, чтобы добраться к лорду Винтеру, и восемь дней на обратный путь, итого шестнадцать дней. Если на шестнадцатый день после твоего отъезда, в восемь часов вечера, ты не приедешь, то не получишь остальных денег, даже если бы ты явился в пять минут девятого.

— В таком случае, купите мне, сударь, часы, — попросил Планше.

— Возьми вот эти, — сказал Атос, со свойственной ему беспечной щедростью отдавая Планше свои часы, — и будь молодцом. Помни: если ты разоткровенничаешься, если ты проболтаешься или прошатаешься где-нибудь, ты погубишь своего господина, который так уверен в твоей преданности, что поручился нам за тебя. И помни ещё: если по твоей вине случится какое-нибудь несчастье с д'Артаньяном, я всюду найду тебя, чтобы распороть тебе живот!

— Эх, сударь! — произнёс Планше, обиженный подозрением и к тому же испуганный невозмутимым видом мушкетёра.

— А я, — сказал Портос, свирепо вращая глазами, — сдеру с тебя живого шкуру!

— Ах, сударь!

— А я, — сказал Арамис своим кротким, мелодичным голосом, — сожгу тебя на медленном огне по способу дикарей, запомни это!

— Ох, сударь!

И Планше заплакал; мы не сумеем сказать, было ли то от страха, внушённого ему этими угрозами, или от умиления при виде столь тесной дружбы четырёх друзей.

Д'Артаньян пожал ему руку и обнял его.

— Видишь ли, Планше, — сказал он ему, — эти господа говорят тебе всё это из чувства привязанности ко мне, но, в сущности, они тебя любят.

— Ах, сударь, или я исполню поручение, или меня изрежут на куски! — вскричал Планше. — Но даже если изрежут, то, будьте уверены, ни один кусочек ничего не выдаст.

Было решено, что Планше отправится в путь на следующий день в восемь часов утра, чтобы за ночь он успел выучить письмо наизусть. Он выгадал на этом деле ровно двенадцать часов, так как должен был вернуться на шестнадцатый день в восемь вечера.

Утром, когда он садился на коня, д'Артаньян, питавший в глубине сердца слабость к герцогу Бекингэму, отвёл Планше в сторону.

— Слушай, — сказал он ему, — когда ты вручишь письмо лорду Винтеру и он прочтёт его, скажи ему ещё: «Оберегайте его светлость лорда Бекингэма: его хотят убить». Но, видишь ли, Планше, это настолько важно и настолько серьёзно, что я не признался в том, что доверяю тебе эту тайну, даже моим друзьям и не написал бы этого в письме, даже если бы меня пообещали произвести в капитаны.

— Будьте спокойны, сударь, вы увидите, что на меня можно во всём положиться.

Сев на превосходного коня, которого он должен был оставить в двадцати лье от лагеря, чтобы ехать дальше на почтовых, Планше поскакал галопом; и, хотя сердце у него слегка щемило при воспоминании о трёх обещаниях мушкетёров, он всё-таки был в отличном расположении духа.

Базен уехал на следующее утро в Тур; ему дано было восемь дней на то, чтобы исполнить возложенное на него поручение.

Всё то время, пока их посланцы отсутствовали, четыре друга, разумеется, более чем когда-нибудь были настороже и держали ухо востро.

Они целые дни подслушивали, что говорится кругом, следили за действиями кардинала и разнюхивали, не прибыл ли к Ришелье какой-нибудь гонец. Не раз их охватывал трепет, когда их неожиданно вызывали для несения служебных обязанностей. К тому же им приходилось оберегать и собственную безопасность: миледи была привидением, которое, раз явившись человеку, не давало ему больше спать спокойно.

Утром восьмого дня Базен, бодрый, как всегда, и, по своему обыкновению, улыбающийся, вошёл в кабачок «Нечестивец» в то время, когда четверо друзей завтракали там, и сказал, как было условлено:

— Господин Арамис, вот ответ вашей кузины.

Друзья радостно переглянулись: половина дела была сделана; правда, эта половина была более лёгкая и требовала меньше времени.

Арамис, невольно покраснев, взял письмо, написанное неуклюжим почерком и с орфографическими ошибками.

— О боже мой! — смеясь, воскликнул он. — Я положительно теряю надежду: бедняжка Мишон никогда не научится писать, как господин де Вуатюр!

— Што это за петная Мишон? — спросил швейцарец, беседовавший с четырьмя друзьями в ту минуту, как пришло письмо.

— Ах, боже мой, да почти ничто! — ответил Арамис. — Очаровательная юная белошвейка, я её очень любил и попросил написать мне на память несколько строк.

— Шёрт фосьми, если она такая польшая тама, как её пуквы, вы счастлифец, тофарищ! — сказал швейцарец.

Арамис просмотрел письмо и передал его Атосу.

— Почитайте-ка, что она пишет, Атос, — предложил он.

Атос пробежал глазами это послание и, желая рассеять все подозрения, которые могли бы возникнуть, прочёл вслух: