Чего хотят демоны - Зыков Виталий Валерьевич - Страница 38

— В общем-то даже если это Литератор, чёрт с ним, писать он не умеет, — добавила Сова, уже теряя интерес к разговору, даже правильно писать ей становилось скучно.

— Верно, я давно хотел сказать — посредственность он. Врёт много, выдумывает… Фантаст, одним словом.

— Не фантаст, — только и сумел выдавить Литератор. — Наоборот, реалист, каких мало. Просто…

И задумался: а что, если?.. Всё бросить, вот сейчас — с этой комнатой, Наоми, холодильником, неведомыми перспективами за окном, и стать… Да, сделаться самым настоящим фантастом. Может, тогда у него все вернётся к обычной, обыденной жизни? И станет он просыпаться в своей, а не каждый раз в какой-то чужой комнате, с неизвестными размерами, обстановкой и даже в неведомых временах? И возникнут у него друзья, постоянная женщина, может быть, дети. Вот они-то уж ни за что не позволят этой комнате меняться в произвольном хаосе, так что и просыпаться не хочется.

Что, если попробовать? Ведь когда он только начинал писать, учился по сути, всё же было нормально… Лишь потом отчего-то всё превратилось в фантастику, от которой уже лучше бы куда-нибудь спрятаться. Значит, пусть будет фантастика, а не то, что он видит тут, сейчас и всегда.

Комп как-то завис, выбрасывал только две строки, причём бесконечно меняя цвета и варианты шрифта:

— «Посредственность и фантаст, псрдств-нност-фантаст… Поср-дств… Фант…»

— Ну держись, — сказал он и перезагрузил компьютер.

На этот раз, как он почему-то ожидал, появился обычный чистый экран текстового процессора, только старый и в дурацкой цветовой гамме — серый фон и белые буквы. Может, он попал в редуцированный Ворд-пять, когда-то он работал в таком. Хотя способности компа усваивать и писать слова с голоса тоже было немного жалко.

«Отряд собрался, едва развиднелось. С деревней было покончено, она ещё тлела, но пламя уже нигде не ревело, выбрасывая к небу дым и раскалённый пепел. Наемники послушно выстроились за герцогом, которому всё время казалось, что кто-то враждебно рассматривает его из ниоткуда».

Он обернулся, теперь это снова был всего лишь он, без всяких дурацких ников. Голенькая Наоми неаккуратно ела, вглядываясь в телевизор, которого раньше не было, к окну она и подойти не желала. И над кроватью на стене возникла странная картина, кажется, это было что-то в высшей степени дорогое и не вполне обычное, может, даже Модильяни.

Дым от кальяна тонкой струйкой утекал над полом в сторону окна. Оно, кстати, снова стало мутноватым, но и в этой мути почему-то угадывались отдаленные горы с заснеженными вершинами, покрытые редким лесом. Кажется, их тоже прежде не было.

«Герцогу было холодно, как всегда после возбуждения, вызванного убийствами и огнём пожаров. И хотелось есть. Но слезать с коня, чтобы обтереть окровавленные руки снегом, было лень. Так могли поступать наёмники, половина из которых вряд ли стоила тех денег, которые он обещал им заплатить. Поэтому он снял с пояса флягу и глотнул. Бренди сначала показался горячим, потом ледяным, но им всё равно можно было согреться. После бренди взгляд из ниоткуда растаял, за одно это стоило выпить».

Литератор вздохнул, текст медленно, но по-всегдашнему неотвратимо наливался силой, красками, запахами, выразительностью, внутренним пониманием того, как скроен мир. И как, к сожалению, оказалось — формируя этот мир. Хотя бы для него одного, для того человека, который эти слова выстукивал, не отрывая глаз от монитора.

Всё остальное было лишним, вернее, слишком часто отливалось в неправильное положение вещей. Всё могло оказаться фикцией или головоломкой, неизвестно когда, где и кем придуманной, хотя следовало признать — он и сам имел к этому отношение. Но текст… Здесь всё было правильно. Он не соврал, когда говорил Сове с Быстрощёлком, что пишет о реальности.

Для верности он снова оглянулся. Наоми вернулась в кровать и лежала в бесстыдной позе, то ли вознамерившись снова заполучить его, то ли пробуя уснуть. Кальян уже не дымил, телевизор без малейшего признака проводов беззвучно показывал какой-то вестерн. Рядом с холодильником возникла раковина, прямо из стены, подпертая снизу фаянсовым фавном, словно средневековый городской фонтан. Из неё вверх несильной струей била коричневатая, не вполне чистая вода, она ещё и дышала паром, была горячей.

Вот и ладно, пусть всё остается как обычно, подумал Литератор. И снова повернулся к экрану, на котором застыли слова. Пусть… Ладно… Что мне ещё остается?

Хотя, подумалось ему, возможно, завтра, когда снова проснётся, он и пожалеет, что не сумел настоять на своём — писать только какую-нибудь фантастику, чтобы вернуться в Москву, о которой брякнула Сова. Но это будет завтра. А сегодня…

«Герцога окликнул капитан. Он был хмур в отличие от наёмников, его уже волновала старость, которую он хотел встретить в достатке и безопасности.

— Милорд, — он был простужен и говорил нечетко, потому что от скулы всю щёку прорезал старый шрам, — поутру дым от пожара стал заметен издалека. Нужно уходить быстро или готовиться отбиваться от погони.

— Попробуем отбиться, — сказал герцог, кивнув на наёмников. — Эти бездельники нам не простят, если мы оставим добычу.

— Они сожрут нас живьем, если мы заикнемся об этом. Ведь тогда расплатиться с ними…»

Вот так, решил Литератор, одновременно думая о схватке с высланной за грабителями погоней и сочиняя разводы инея на кирасе герцога. Никакой фантастики. Разумеется, если не считать того, что происходило у него в комнате. Но это уже в высшем значении слова, что бы ни думали другие, всякие Совы или Быстрощёлки, всегда оказывалось реальным. К сожалению.

Франтишка Вербенска

ПЕРО СОЙКИ

Среди холмов и густых лесов, невдалеке от северной границы стоит опустевший град Нистейка. Град некогда принадлежал Зигмунду Смиржицкому, который прославился как жестокий правитель и воин, не склонивший головы даже перед самой смертью. Управляющий Зигмунда Захариаш нередко радовался распускаемым слухам о своём хозяине (а иногда и сам им подыгрывал — управлять и следить за этими развалинами ему уж очень не хотелось), матери пугали сказками о граде детей, а у юнцов постарше при упоминании имени Зигмунда в кружках скисало пиво.

Шло время. Некогда неприступные врата под большой круглой башней Нистейки охраняли только мрачный лес да тени минувших побед. Град спал, зачарованный пустотой, ветер выбил из разбитой крыши дранку, перекрытия гнили, в комнатах поселилось зверьё. Казалось, ещё немного, и вековое безмолвие навсегда поглотит град Зигмунда, но однажды, то ли подчиняясь воле старых богов, то ли следуя своей судьбе, в град приехал Пётр Годэй.

Юноша был из знатного рода, но в те годы мало кто из обедневшей шляхты сумел добиться славы и почестей — многие работали писарями, погонщиками, нанялись подёнщиками в монастыри, а некоторые от безысходности даже становились разбойниками. Каждого по-своему учит жизнь, как хлеб добывать.

Хотя Пётр Годэй с ранних лет и тяготел к наукам, но денег на изучение философии не было ни у него, ни у его родителей. Надеяться он мог только на свои золотые руки да острый ум, поэтому не стал искушать судьбу, а решил изучить гончарное дело. То у одного мастера что-то заприметит, то в старых книгах что прочитает, так и собирал свою науку по крохам. Много путешествовал, много городов да стран обошёл. В Голландии постиг тайны глазури, от которой тарелки начинали блестеть белым, синим да золотым.

Вернувшегося в родной город Петра, несмотря на его редкое умение, в гильдию гончаров не приняли и даже в подмастерья не захотели взять. Что делать, гильдия свято блюла традиции и пополняла свои ряды только из рода гончаров, а Годэй был из рода священнослужителей. Мастерство ни к чему, коли родом не вышел да в кармане ветер гуляет. Не осталось у Петра и дома — за долги забрали. Забросил тогда он мешок за плечо да и пошёл куда глаза глядят — счастья искать в чужих краях, как и многие другие… Так и привела его случайная дорога к тёмному граду.