Рота Его Величества - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 2

Я сунул документы в карман и запер дверь.

Мы шли по улице, размытой летним дождем; старуха семенила рядом, то отставая, то забегая вперед. Лужи она осторожно обходила. Я украдкой разглядывал гостью. На ней был ситцевый халат не первой свежести и стоптанные тапки с задником. Серые от седины волосы стянуты в пучок резинкой на затылке. Гостья оказалась не такой старой, как показалось вначале, — лет шестидесяти. Одутловатое лицо, усеянное родинками, сизоватый крупный нос, поджатые губы…

— Простите, — сказал я. — Вас как зовут?

— Глафира, — сообщила она и, подумав, добавила: — Семеновна.

— Дяде вы кто?

— Соседка.

На моем лице, видимо, отразились чувства, потому что Глафира обиделась.

— Да я, если хочешь знать!.. С Павловичем!.. Душа в душу! Сорок лет! Это он мне за домом велел присматривать!

— Извините, Глафира Семеновна, — сказал я искренне. За домом, как я убедился, смотрели истово.

— Пришли, — сообщила она, показывая рукой. — Кладбище.

Мы миновали калитку и стали пробираться меж могил. Они располагались тесно, едва не смыкаясь оградами. На кладбище, как я заметил, упокоились многие поколения горожан: могилы со стороны входа были с коваными оградами и такими же крестами, явно вековой и более давности. Затем шли оградки из арматуры с памятниками из мраморной крошки или крестами из водопроводных труб. И только в дальнем конце стояли костяшки из габбро, обрамленные столбиками с цепями. Глафира подвела меня к холмику в углу.

— Вот! — сказала, всхлипнув. — Встречай, Павлович, племянника.

Павловича передо мной не было. А был песчаный холмик, деревянный крест с табличкой и букетик искусственных цветов, воткнутый прямо в песок. Букетик был свежим, видать, с недавней Радуницы. Глафира нагнулась и стала собирать с могилки обломки веток, налетевшие со старых лип. Затем извлекла откуда-то обгрызенный веник и стала мести вокруг холмика. Словом, делала то, чем обычно занимаются люди на могилах, чтоб как-то скрасить вину перед покойным: он уже там, а ты, деливший с ним дни и годы, еще задержался. С человеком, лежавшим под деревянным крестом, я ничего не делил, я даже не видел его никогда, потому вины не испытывал. Родственнику вздумалось завещать мне дом; спасибо, но я не просил. Что до наследства… Дареному коню в зубы не смотрят.

Глафира закончила с уборкой, перекрестилась и поклонилась кресту. Я последовал ее примеру. Приличия надо соблюдать: о мертвых или хорошо, или ничего.

Глафира выжидательно смотрела на меня.

— Помянем раба божьего? — спросил я.

— Это как водится! — ответила она и взяла меня под руку.

Обратный путь мы преодолели быстрее. В доме Глафира уселась за стол, я достал из сумки бутылку водки, хлеб и нарезанную ветчину в вакуумной упаковке — все купленное в местном гастрономе.

— Богато живешь! — сказала Глафира, разглядывая нарезку. — Где работаешь?

— В фирме, — соврал я.

— Кем?

— Юристом.

— У-у-у… — протянула она. В представлении Глафиры юрист, наверное, был чем-то вроде олигарха. А вот Светка сразу сообразила. «Офисный планктон! — хмыкнула она и добавила: — Большой такой планктонище…»

В буфете нашлись тарелки, вилки и стаканы. Я разлил, и мы выпили, не чокаясь. Глафира пила водку не морщась — привычно.

— Хороший человек был Павлович, — начала она, и я тоскливо приготовился слушать. — Уважительный!

Сколько бывал на похоронах, ни разу не слышал, чтоб о покойниках говорили плохо. Вокруг полно людей злых и непорядочных, подлецов и распутников, пьяниц и домашних тиранов. Умирая, люди теряют дурные свойства, наверное, из-за невозможности их более проявить.

— Слова плохого никому не сказал! Попросишь — никогда не откажет! Забор починить или денег занять, — перечисляла Глафира.

— У него были дети? — перебил я. Наличие других наследников могло создать проблемы.

— Он и женат-то не был! — успокоила Глафира. — Всю жизнь один как перст. Хотя женщины им интересовались, и очень хорошие женщины! — подняла палец соседка. Я понял, кто входил в число «хороших». — Отчего ж нет? Человек тихий, порядочный, непьющий, и должность хорошая — бухгалтер. Я его, бывало, спрашиваю: «Что ж, Павлович, не женишься? Скучно ведь одному?» — «Я тишину люблю! — отвечает. — А женщины — существа шумные». Сказать по правде, было у него здесь, — Глафира повертела пальцем у виска, — всю зарплату на книжки изводил. В область за ними ездил. Бывало, встречаю, а у него полная сумка. Довольный, улыбается. «Глянь, — говорит, — Глаша, какие достал!» — и показывает. Смотрю: «Металлургия»! Зачем, спрашивается, бухгалтеру металлургия?

Я огляделся. Никаких книг в доме не наблюдалось.

— Вот и я спрашивала: «Где ж книги? Все тащишь и тащишь, а в доме пусто». — «Я, — отвечает, — их хорошим людям отдал. Им нужнее». Спрашивается, зачем покупать, чтоб после отдать? Со странностью он был, но добрый. Меня жалел, как муж помер, денег давал… — Глафира всхлипнула.

Я разлил остатки водки по стаканам. Глафира махнула свой и закусила ломтиком ветчины.

— Как в больницу собрался, позвал меня, — сказала со вздохом. — Дал денег и говорит: «Если не вернусь, сделай все по-людски! Отпевание, похороны, поминки — чтоб слова худого не сказали!» Велел за домом присматривать, обнял меня, поцеловал на прощание… — Глафира снова всхлипнула. — Я все сделала, как он велел! Если б знала твой адрес, непременно б телеграмму дала! Ты не в обиде?

Я покрутил головой.

— И вот еще… — Глафира перестала плакать, взгляд ее стал тревожным. — Павлович сказал, что могу взять из дома, что захочу. Я телевизор с холодильником забрала. Они старые — таких давно не делают. Ты — богатый, новые купишь, а мне в память…

Я кивнул, подтверждая, что не в претензии.

— Пойду! — Глафира тяжело поднялась со стула.

— Вы не знаете, — спросил я, — почему он завещал дом мне?

— Наверное, некому более, — предположила соседка. — Я не знала, что он подписал дом, нотариус объявил. Павлович ему приказал так сделать, заплатил за розыск наследника. Предусмотрительный был человек, умный…

Я проводил Глафиру до ворот, вернулся в дом и распаковал сумку. Развесив одежду по спинкам стульев, достал запечатанный конверт: нотариус вручил его вместе со свидетельством. Читать наставления покойного мне не хотелось, и я бросил конверт на стол. На веранде нашлось ведро, я набрал воды в колонке, умылся и почистил зубы. Хотелось спать. Я встал рано, трясся в автобусе, полдня ушло на бумажные дела. А тут еще соседка…

В шкафу обнаружилось постельное белье, с виду чистое, я застелил постель и собирался прилечь, но все же, мучимый совестью, вернулся к столу. Последний долг покойному следовало отдать. В тусклом свете маломощной лампочки конверт выглядел непритязательно: тонкий, потертый. Я оторвал полоску сбоку, достал сложенный листок бумаги, развернул. На листке было только одно слово: «Ищи!»

«Ветра в поле! — подумал я, бросая листок на стол. — Ищите и обрящете!»

Глафира была права насчет странностей…

Я провалился в сон, и мне привиделась Светка. Обнаженная, с дерзко торчащими сосками маленьких грудей, она тянула ко мне руки и зазывно улыбалась. Худшего окончания тяжелого дня и придумать было трудно…

Проснулся я на рассвете и некоторое время лежал, прислушиваясь. Было непривычно тихо — до глухоты в ушах. В большом городе я отвык от тишины. Там постоянно что-то шумело, если не машины под окном, то соседи сверху или вода в трубах… Вставать мне не хотелось, жить — тоже. Светка мучила меня всю ночь. Приходила, садилась на край койки и, улыбаясь, расстегивала блузку. Я протягивал руки, но она отодвигалась, грозя мне пальцем. Я пытался встать, но тело не подчинялось. От горечи я заплакал.

— Пожалуйста! — попросил я. — Не мучь меня больше! У меня нет сил!

— Ты сам не отпускаешь меня! — возразила она.

— Я тебя люблю!

— Я знаю, — вздохнула она. — Я тебя тоже люблю. Но меня больше нет, а ты страдаешь.