Девушка, которую ты покинул - Мойес Джоджо - Страница 36

Последний раз, когда она примчалась утешить отца после исчезновения Кэролайн, он вышел к ней в распахнутом женском шелковом восточном халате и, не дав опомниться, заключил в медвежьи объятия.

«Ради всего святого, я же твой отец», — обычно бормотал он после резкой отповеди. Майкл Уортинг за последние десять лет не нашел себе достойного применения в качестве актера, однако сохранил детскую непосредственность и активное неприятие того, что он называл «оберткой». Лив еще в раннем детстве перестала приглашать к себе подруг. Все случилось после того, как Саманта Хаукрофт, вернувшись домой, сообщила матери, что «мистер Уортинг ходил по дому голым, и у него все болталось». (А еще она рассказала в школе, что у папы Лив пиписка похожа на огромную сосиску. И ее собственного отца это обстоятельство почему-то оставило равнодушным.)

Рыжеволосую Кэролайн, которая вот уже пятнадцать лет была подругой Майкла, его нагота тоже не особенно беспокоила. По правде говоря, она и сама обожала разгуливать по дому полураздетой. Лив иногда начинало казаться, что она знает их бледные, дряблые старческие тела лучше своего собственного. Кэролайн, к которой Майкл испытывал настоящую страсть, примерно раз в два месяца срывалась с привязи, жалуясь на его мизерные заработки и короткие, но пылкие интрижки с другими женщинами. Что они в нем находили, оставалось для Лив загадкой.

«Моя дорогая, это все мое жизнелюбие! — восклицал отец. — Моя темпераментная натура! Если в тебе нет огня, считай, что ты умер». И Лив в глубине души подозревала, что она его самое большое разочарование.

Она допивает кофе и печатает имейл для Абиолы.

Она отправляет письмо и смотрит на послание от менеджера банка. Ее пальцы все еще лежат на клавиатуре. Немного подумав, она нажимает на «Delete».

Где-то в душе Лив понимает, что это не может продолжаться до бесконечности. Она буквально слышит угрожающие требования, что содержатся в аккуратных конвертах с последними предупреждениями, совсем как барабанную дробь вражеской армии. И очень скоро она уже не сможет больше игнорировать их и увиливать от ответа. Она уже и так во всем себя ограничивает, практически ничего не покупает, редко выходит в свет, но денег все равно не хватает. А банкоматы взяли себе за правило выплевывать ее дебетовые и кредитные карты. В прошлом году в рамках учета местных налогоплательщиков и переоценки местных налогов к ней приходила женщина из муниципалитета. Она обошла Стеклянный дом и посмотрела на Лив так, будто та хотела обмануть местные власти или типа того. Словно это являлось величайшим оскорблением, что в сущности такая соплюха живет одна в таком доме. Лив ее не винила. После смерти Дэвида она и сама чувствовала себя здесь самозванкой. Но сейчас она вроде музейной смотрительницы: бережет память о Дэвиде и содержит дом в том виде, в котором ему хотелось бы.

И теперь Лив платит максимальный местный налог, такой же, как банкиры с их зарплатой в миллион фунтов или финансисты с их непомерно раздутыми бонусами. Налоги съедают больше половины ее заработка за несколько месяцев.

Она больше не открывает конверты с выписками из счета в банке. Нет смысла. Она и так знает, что там будет написано.

— Это моя вина, — театрально роняет голову на руки отец. Между растопыренными пальцами торчат редкие пучки седых волос. Кухня заставлена кастрюлями со сковородками, здесь все говорит о прерванной вечерней трапезе: половина здорового куска пармезана, миска с застывшей пастой — словом, «Мария Селесте» в домашнем варианте. — Я знал, что не должен был от нее отходить. Но я был точно мотылек, летящий на огонь! Какой жар! Жар! — говорит он загадками.

Лив понимающе кивает. Она пытается мысленно вписать в контекст сексуальной драмы образ ее главной героини — хозяйки цветочной лавки. Ей уже хорошо за пятьдесят, она высаживает по две пачки в день, а ее серые лодыжки торчат из слишком коротких брюк, как два куска сырого рубца.

— Мы оба знали, что это неправильно. И я старался. Видит Бог, как я старался быть хорошим. Но вот однажды я заглянул туда за луковицами весенних цветов, а она подошла и встала сзади, вся такая пахнущая фрезиями, и я еще подумать не успел, а мой бутон уже стал набухать…

— Ладно, папа. Избавь меня от подробностей. — Лив включает чайник, и, пока она вытирает столешницу, отец осушает до дна свой бокал. — Не слишком ли рано для вина?

— Для вина никогда не бывает слишком рано. Напиток богов. Мое единственное утешение.

— Ты всю жизнь только и делаешь, что ищешь утешения.

— И как мне удалось воспитать такую волевую женщину, у которой столько условностей?

— А тебе и не удалось. Потому что меня воспитывала мама.

Он меланхолично качает головой, очевидно совершенно забывая о том, как проклинал жену, когда та ушла от него вместе с маленькой дочкой, и призывал всех богов обрушить свою ярость на ее неверную голову. Иногда Лив начинает казаться, что с тех пор, как шесть лет назад умерла мама, воспоминания о их непродолжительной и крайне непрочной супружеской жизни были сильно отредактированы в папиной голове, и эта невозможная женщина, эта потаскуха, эта ведьма, настроившая против него единственного ребенка, превратилась чуть ли не в Святую Деву. Но Лив не возражала. Она и сама через это прошла. Когда ты теряешь мать, со временем твое воображение делает из нее идеальную женщину. Вспоминаешь легкие поцелуи, ласковые слова, теплые объятия. Она слушала бесконечные жалобы друзей на надоедливых, приставучих матерей, но совершенно не понимала их, словно те говорили на корейском языке.

— Твоя утрата ожесточила тебя.

— Просто я не влюбляюсь в каждого представителя противоположного пола, кому случится продать мне банку еды в томатном соусе.

Она открывает ящики в поисках фильтров для кофе. Если ее дом вылизан до блеска, то в жилище отца царят хаос и кавардак.

— Прошлым вечером видел Жасмин в «Пигс фут», — неожиданно улыбается отец. — Роскошная женщина. Спрашивала о тебе.

Лив находит пакетики, открывает один, насыпает туда кофе.

— Правда?

— Выходит замуж за испанца. Похож на Эррола Флинна. Глаз с нее не сводит. Заметь, мне тоже было от нее не оторваться. Она прямо-таки гипнотизирует своей походкой. А как она покачивает бедрами! Он берет ее с ребенком. Думаю, ребенок от кого-то другого. Собираются жить в Мадриде, — говорит отец, принимая из рук Лив кружку кофе. — И почему вы больше не встречаетесь? Вы ведь так дружили!

— Люди расходятся, — пожимает она плечами.

Но она не может признаться, что ее объяснение — только часть правды. Когда теряешь мужа, то о некоторых вещах просто невозможно никому рассказать. Это непреходящая усталость, когда спал бы и спал, причем веки будто налиты свинцом, и, для того чтобы поднять их, требуются титанические усилия, а продержаться еще один день для тебя словно подвиг Геракла; и еще ты подсознательно начинаешь ненавидеть своих подруг: каждый раз, когда кто-то из них появляется у тебя на пороге или идет тебе навстречу по улице, обнимает тебя и говорит, что ей так жаль, так безумно жаль, ты смотришь на нее, на ее мужа, на ее детишек и сама пугаешься своей дикой зависти. Почему они живы, а Дэвид умер? Почему этот жирный зануда Ричард, с его друзьями из Сити, с его гольфом по выходным, Ричард, которого абсолютно ничего не интересует за пределами его крошечного самодовольного мирка, продолжает жить, тогда как Дэвид, блестящий, любящий, щедрый, страстный Дэвид, должен был умереть? Почему подлец Тим сможет породить себе подобных, дать начало целым поколениям будущих маленьких Тимов, тогда как Дэвид, с его пытливым умом, его добротой, его любовью, исчез, не оставив после себя никакого следа?