Западня - Воинов Александр Исаевич - Страница 8

Только сейчас, глядя, как вихрятся огоньки пламени, Тоня почувствовала облегчение. Она словно вернулась из мира тоски и неизвестности в мир привычный, мир света и людей, которым она так нужна.

Она быстро скинула плащ-палатку, на мгновение задержав ее в руках. Пожалела, что не вернула ее Гене, он так и пошел под дождем. Потом стала кочергой шуровать в печке, разбивая пылающие головни, от которых при каждом ударе летели снопы искр. И не заметила, как за спиной появился Савицкий.

— Люблю тепло, — сказал он и, скинув шинель, присел на скамейку рядом с Тоней. — Сиди! Сиди! — удержал он ее, так как она тут же вскочила. — Грейся… Ну, как там? Какие разведданные?.. — Он улыбнулся.

Тоня смотрела на его длинные пальцы, которые тянулись к огню. Они были очень красивые. И вдруг спросила:

— Вы играете на рояле?

Савицкий удивленно посмотрел на нее и засмеялся:

— Это все меня спрашивают. Нет, с музыкой у меня нелады. Бездарен! А вот рисовать люблю. Правда, для себя. И карикатуры для стенгазеты. Когда в институте учился, меня из-за этого всегда в редколлегию выбирали.

Он неторопливо закурил, а Тоня стала подробно рассказывать о разговоре с пленным, стараясь не упустить ни одной детали.

— Так, значит, — переспросил Савицкий, — как только Круглов закричал «занавесь окна», он тут же схватился за лампу?

— Да, — сказала Тоня. — Когда я обернулась, он уже опускал фитиль… Но потом, правда, переспросил, что, мол, кричал часовой…

Савицкий подкинул в печь дров и, морща лоб, просидел с минуту молча, ни о чем не спрашивая. Ординарец принес чайник и долго прилаживал его к огню так, чтобы поменьше закоптить.

Савицкий заметил это и усмехнулся:

— У каждого свои заботы! Ну что ж, — проговорил он, — если бы это оказалось действительно так, любопытная получилась бы ситуация… Как говорится, ситуэйшн! Из нее мы могли бы извлечь для себя немало пользы. Вот что Тоня, ты к нему сегодня больше не ходи. Мы должны кое-что продумать…

— Хорошо, — сказала Тоня и поймала себя на мысли, что ей жаль румына: он ведь надеется, что она придет.

Но в это время быстрым шагом вошел Корнев, и она сразу отвлеклась от этой своей нежданной и ненужной мысли.

Подполковник подметил сразу, что девушка держится спокойно. Несомненно, первая встреча удалась.

— Ну как? — спросил он. — Кажется, работа по медицинской части тебе понравилась?..

Тоня улыбнулась. Улыбнулся и он.

— Я же говорил, товарищ полковник, что Тоня у нас девушка способная! Глаз у нее острый! — Как всегда, подполковнику не терпелось подчеркнуть свою личную причастность к происходящему. — Ладно, иди отдыхай, — сказал он, заметив Тонино нетерпение. — И готовься к следующей встрече.

На душе у Тони было смутно. Что даст ей завтрашний день и даст ли хоть что-нибудь или, перебинтовав Леону голову, она не будет знать, что делать дальше, о чем и как с ним говорить?

Весь вечер она искала Егорова, но так и не нашла его, хотя обошла все хаты, где жили разведчики. Кто-то сказал, что его послали в штаб одной из дивизий. Не нашла она и Дьяченко — он словно сквозь землю провалился. И вдруг Тоня почувствовала себя страшно одинокой. Геннадий умел ее слушать, умел понимать, и сейчас он был ей просто необходим, потому что одно дело — служебный рапорт начальству и совершенно другое — откровенный разговор с близким человеком.

Ночью она долго думала. Конечно, Петреску следил за каждым ее движением, за каждым произнесенным ею словом. Какое впечатление она произвела на него? Если плохое, то зачем он просил ее прийти снова?

И вот опять наступило утро.

Круглов, занявший свой пост у хаты, еще издали узнал Тоню и улыбался ей всеми морщинами, которые щедро избороздили его суховатое лицо.

— Опять в гости? — весело спросил он, когда она подошла к крыльцу. — Вчера ты, девушка, долго здесь засиделась. — Его глаза хитровато блеснули. — Раны, видать, глубокие…

— Эх, дядя! — вздохнула Тоня.

— Да, тетя! — в тон ей ответил Круглов.

Она посмотрела на окно. К стеклу изнутри прижалось лицо Петреску. Он пристально вглядывался в нее.

— Ну, я пойду, — сказала Тоня.

— Иди, иди… — И Круглов двинулся по своему короткому, смертельно надоевшему маршруту — вокруг хаты, — держа винтовку под мышкой, штыком вниз.

Когда Тоня вошла, Петреску стоял посреди хаты, взлохмаченный, в расстегнутом кителе, из-под которого была видна поросшая черными вьющимися волосами плотная грудь и короткая сильная шея. Повязка на голове едва держалась, а лицо за ночь заметно осунулось.

Он встретил Тоню настороженным, замкнутым взглядом.

— Здравствуйте! — весело сказала она. — Ну, как вы себя чувствуете?

— Плохо! Очень плохо, — проговорил он, не двигаясь с места.

— Что такое? Болит голова? Ну, сейчас сделаем перевязку…

— Нет-нет, ничего мы не будем делать! Ничего, — решительно возразил румын и даже отпрянул от Тони, словно опасаясь ее прикосновений. — Я вообще не знаю, кто вы такая, кто вас подсылает ко мне.

Тоня вскинула голову, и ее руки, которые уже стали разбирать содержимое сумки, на мгновение замерли в воздухе. Вот уж чего она действительно не ждала!

— И скажите тем, кто вас ко мне подослал, что больше я не скажу ни слова. Ясно вам? Я всю ночь не спал, думал и понял, что никакая вы не медсестра! Вы просто дурачите меня! Но я не так наивен…

Тоня подавленно молчала. Она была неискушенной разведчицей и сейчас отчетливо ощутила всю меру своей беспомощности. Нет, она проиграет эту схватку. Геня правильно говорил, он знал, что перед нею слишком сильный противник, ей не по зубам. Он может броситься на нее сейчас и задушить, и никто, даже Круглов, не услышит ее крика.

Ей хотелось броситься к двери и убежать, удрать куда глаза глядят, а потом будь что будет. Пусть ее хоть в штрафной батальон посылают!..

И вдруг она заплакала, уронив голову на стол, заплакала по-детски горько, неутешно, и узкая спина ее вздрагивала под гимнастеркой, а густые длинные волосы разметались и закрыли лицо.

Петреску оцепенел от этих глухих, сдавленных рыданий. Он так и остался стоять посреди хаты, а взгляд его выражал растерянность. За что он обидел ее? Вполне возможно, что она действительно медицинская сестра, добрая девушка, выполняющая свой воинский долг. Он обвинил ее в обмане, в притворстве, и вот она рыдает. Но какая актриса сумела бы так изобразить отчаяние? И если она разведчица, то какая разведчица позволила бы себе разрыдаться в присутствии врага?

— Я понимаю, — заговорил он. — Вы, конечно, не хотите мне зла… Простите меня…

Тоня отбросила с побледневшего лица тяжелые пряди волос и подняла на Леона влажные серые глаза с длинными ресницами, потемневшими от слез. Она и самой себе не могла бы объяснить, что с ней случилось, как прорвалось наружу непосильное внутреннее напряжение последних недель. И, уже не контролируя себя, она заговорила с тем воодушевлением, которое передалось и Петреску и заставило его верить каждому ее слову:

— Что вы знаете о моей жизни? Может быть, я в тысячу раз несчастнее, чем вы. Я осталась одна! В Одессе застряла моя сестра. Жива ли она, не угнали ли ее в Германию? Господи, каждый день для меня пытка, потому что я ничего о ней не знаю! Я готова на что угодно, лишь бы найти ее!

— Не плачьте, — сказал Петреску, шагнув к ней. — Эта проклятая война всех нас сделала несчастными. Если бы я был в Одессе, я бы помог вам найти сестру…

Тоня не ответила и стала готовиться к перевязке. Сегодня эта операция уже не причинила Леону боли — марлевая прокладка была густо смазана мазью и не присохла к ране. Тоня работала быстро, ловя на себе то ли виноватые, то ли благодарные взгляды пленного. Стыдно, конечно, что она не сумела сдержаться и именно при нем, при человеке из вражеского лагеря, дала волю слезам. Но, с другой стороны, это может ускорить их сближение: кажется, Петреску именно в этот момент проникся к ней и доверием и участием. Во всяком случае, сейчас от его недавней озлобленности и следа не осталось.