Западня - Воинов Александр Исаевич - Страница 20

И все же раза два в год он появлялся в маленькой квартирке на улице Пастера и приносил игрушки, обычно куклы, которые делал с большим мастерством. В первые годы она мстительно их увечила, отрывая им руки и ноги, потом стала складывать на шкаф, а когда ей исполнилось семнадцать и появились молодые люди, ее ненависть к отцу стала угасать. И наиболее красивые куклы переселились на диван. Теперь они украшали комнату.

Единственное, чему он успел научить ее, — это отлично говорить по-немецки. В душе он всегда оставался немцем и хотел, чтобы дочь знала свой родной язык. А так как мать преподавала немецкий язык в школе, то между супругами не возникло разногласий. Знание второго языка всегда пригодится, и, для того чтобы приучить дочку, родители почти всегда говорили между собой дома по-немецки.

К четырем годам Зина уже свободно владела двумя языками, и, когда в школе старшие ребята допытывались, на каком языке она думает, смеясь, отвечала: «На каком хочу, на таком и думаю».

Отец поселился где-то на Молдаванке, и Зина никогда не видела его новой жены и маленького сына. Но, видимо, отцу жилось неважно. Он вечно ходил в одном и том же пиджаке с блестящими от частой утюжки лацканами.

В тридцать девятом от рака крови умерла мать — она сгорела за каких-нибудь два месяца, — и отец предложил Зине переехать в его квартиру. Как он посмел! Ненависть к нему вспыхнула с новой силой.

В семнадцать лет Зина почувствовала себя взрослой. Окончила трехмесячные курсы машинисток, поступила на работу в порт и наотрез отказалась от помощи отца. Какое наслаждение получить первые, самой заработанные деньги! Свободна, совершенно свободна! Теперь она ни от кого не зависит и будет строить свою жизнь как только захочет.

В первые же недели войны многих немцев-колонистов переселили в глубь страны. В городе распространились слухи, что они начали укрывать немецких шпионов. Зина носила немецкую фамилию — Тюллер; она бы несомненно взяла фамилию матери, но уж очень ей не хотелось называться Трепиборода — фамилия редкая, всегда вызывающая улыбку. К тому времени ненависть ее к отцу сменилась безразличием. А потом, когда ее вызвали в городскую управу, то на регистрационной карточке рядом с этой фамилией появилась отметка: «фольксдойче». Так она оказалась в числе тех, кто может не бояться ни облав, ни товарных вагонов, в которых девушек увозили на работу в Германию.

Отца в последний раз она видела месяца за два до начала оккупации. Чем-то озабоченный, он шел по одной из аллей Приморского бульвара. Она его не окликнула, вообще она никогда его первой не останавливала, а он, очевидно, в тот раз ее не заметил.

Конечно, Зина могла бы сделать большую карьеру. Ей предлагали место переводчика при начальнике порта, но она отказалась. Нет, лучше не лезть высоко. Если ее разоблачат на маленьком месте, легче будет сохранить себе жизнь.

Немцы уважительно называли ее «фрейлейн» и признавали в ней представительницу арийской расы, но она не чувствовала себя немкой. Однако в какой-то день поймала себя на мысли, что перестает чувствовать себя и русской.

Это поразило ее и встревожило.

Однажды ее вызвали в военный штаб, и с ней долго разговаривал немолодой офицер. Он ничего не предлагал, а только расспрашивал об отце и матери. Ему очень понравилась правильность ее немецкого выговора. «У вас хорошее берлинское произношение, — сказал он, — чувствуется, что отец ваш истинный немец и дал вам прекрасное воспитание».

Как-то раз к ней домой неожиданно пришел Фолькенец и пригласил ее в театр. С тех пор он накрепко вошел в ее жизнь, главное, он помог ей забыть о страхе. В Гамбурге у него погибла от английских бомб семья — жена, дети. Он рассказал ей об этом.

Чем он занимался там у себя в штабе, она не интересовалась. С нею он всегда весел, непринужден, и дружба с ним уже сама по себе являлась надежной защитой от неприятностей. Потрясения, смерть, гибель многих людей — все это было рядом и все же где-то за пределами ее спокойного, размеренного существования. Она старалась никому не причинять зла, чем могла облегчала судьбу военнопленных, никогда ни на кого не доносила, но все же чужие страдания не вызывали у нее ненависти к тем, кто их причинял. Все ее чувства были приглушены. Она жила так, как сложилось, не думая о будущем.

…Когда, приоткрыв дверь, Зина увидела на лестничной площадке незнакомую девушку, совсем еще юную, в старенькой вытертой куртке, то в первую минуту решила, что это просто нищая, и уже хотела вернуться в комнату за мелочью, как до ее сознания дошло, что девушка произнесла парольную фразу: «Здесь живет Анатолий Иванович Королев?»

— Что тебе надо! — испуганно воскликнула она. — Нет здесь никакого Анатолия Ивановича! Слышишь?

Ей хотелось немедленно захлопнуть дверь, чтобы отсечь от себя незнакомку, возникшую словно из небытия. Так внезапно, наверно, появляется сам дьявол, чтобы унести чью-то душу в ад. Но нет, она так просто не дастся, она будет бороться!

Зина уже схватилась за ручку двери, как вдруг увидела глаза девушки — большие серые глаза, глядящие на нее с холодным презрением и в то же время, кажется, даже с жалостью и еще с требовательностью, чуть ли не с угрозой… «Конечно, она подослана, — лихорадочно подумала она. — Но что же делать? Сейчас придет Эрнст… Не впустить ее? Это, пожалуй, еще опаснее, чем впустить».

Фолькенец приходил почти каждый день не позднее семи часов, а было уже без четверти семь. Пальцы Зины до боли сжимали ручку двери, пока наконец, отступив в сторону, она не прошептала побледневшими губами:

— Входи!

Тоня вошла в прихожую. Женщина, которую она увидела, ничем не напоминала ту, изображенную на моментальной фотографии, которую показывал ей в разведотделе Корнев. Там была совсем юная девушка с худощавым лицом, обрамленным короткими кудряшками, славная, как сказал Корнев — «симпатичная». «Запомни отличительный знак, — сказал он, — небольшой шрам над левой бровью. Когда-то Зина упала на катке и поранила лоб о конек подруги».

Шрам? Да, тщательно запудренный, он все же виден был даже в тусклом свете коридора. И, пожалуй, если бы не он, Тоня не поверила бы, что женщина, одетая в богатое цветастое румынское платье, — это и есть та самая «симпатичная» Зина. Но на всякий случай Тоня все же спросила:

— Вы Зина Тюллер?

— Ну и что? Кто тебя послал ко мне?

Тоня молчала.

По тому, как приняла ее Зина, как металась по комнате с лицом, искаженным страхом, Тоня поняла, что не должна была сюда идти и что этот визит может стоить ей жизни. Уйти? Поздно. Это уже ничего не изменит.

— Кто тебя послал? Говори! — шептала Зина, отступая в комнату и движением руки приказывая Тоне следовать за собою.

Тоня в смятении приостановилась у порога. Сейчас кто-то навалится, схватит ее, и все будет кончено. Но когда Зина повернулась к ней спиной, чтобы поправить прикрывающую окно занавеску из старого солдатского одеяла, по ее быстрому движению Тоня поняла, что и она боится, и к ней сразу вернулось ощущение уверенности.

Тоня вошла и опустилась на широкую низкую тахту, покрытую пестрым ковром. Все в комнате — и шкаф, такой же дешевый фанерный, как у нее дома, и стол, покрытый голубоватой клеенкой, и старые обои, кое-где отставшие от стен, — все говорило о скромных возможностях хозяйки, и Тоню это почему-то немного успокоило. Только вот флаконы духов на столике перед зеркалом… Не слишком ли их много? И почему Зина так поспешно засунула в шкаф чью-то фотографию — мужское лицо в резной фанерной рамке?

Наконец Зина присела на маленький стул, спиной к зеркалу, беспокойно взглянула на ручные часы. «И часы наши», — невольно отметил взгляд Тони.

— Вот что, милая, — начала Зина, внимательно разглядывая незнакомку, — запомни: никакой Анатолий Иванович тут никогда не жил. Ясно? И больше не приходи. — И, вновь перейдя на шепот, лихорадочно спросила: — Кто тебя послал, говори! Почему молчишь?

— Никто! Я сама пришла! — твердо ответила Тоня, хотя беспокойство хозяйки комнаты все ощутимее передавалось и ей.