Западня - Воинов Александр Исаевич - Страница 11

Так вот почему никто не обращает на него внимания! С ним уже покончено! Он не представляет ни малейшего интереса, поэтому его больше не допрашивают.

Внимание! О чем это говорит за стеной капитан, обладатель баса, который может в нужные моменты становиться тенором? Как будто о нем. Тонкая перегородка не может приглушить голос.

— Он тут. Три часа сидит!.. Больше не интересуетесь?.. Не будете допрашивать? Ясно!

Леон почувствовал, как его притягивает пол. Хотелось упасть, забиться, закричать. Но он только сунул в рот кончики пальцев и прикусил до боли. Кончено! Теперь уже все кончено! Так, может быть, прекратить пытку ожидания сейчас же? Броситься бежать и пусть убивают в спину?

Все его чувства были обострены до предела. Что делать? Что делать? Как спасти жизнь? Успеет ли Тоня? Где она? Только бы его вернули обратно в хату… Тогда еще не все пропало! Ведь возможно, что она и не лгала!

Скрипнула крайняя дверь, вышли офицеры.

— Решено, — негромко сказал полковник. — Сейчас же посылайте шифровку… Командующему… Каролина-Бугаз… Уточним отдельно! Все поняли?

— Все понял, товарищ полковник!

Полковник вышел во двор, а подполковник торопливо направился к себе.

Все кончено! Теперь все кончено! Если бы его оставили жить, при нем не вели бы разговора, который является строжайшей военной тайной.

Для них он уже труп! И признания его теперь уже не имеют никакого смысла. Никакого!..

Боже!.. Мама!.. Нет сил все это вытерпеть. Скорее бы все кончилось!.. Как жаль, что он понимает по-русски! Лучше бы до последнего мгновения не знать, что его ожидает.

Из соседней двери выглянул немолодой капитан и коротко приказал часовому увести пленного.

Опустив голову, Леон медленно шагал по тропинке к хате. Все краски и контуры вдруг стерлись. Он не видел ни домов, ни встречных людей, ни неба, ни земли. А что, если все это ложь и его убьют сейчас, в затылок? Почему солдат отстал? Стоит? Целится? Сейчас… Сейчас…

Он ощутил острую боль в затылке…

Но выстрела не было. Солдат отстал, чтобы закурить новую папиросу.

Наконец ступеньки крыльца. Одна ступенька — жив! Вторая — жив!.. Третья… Шаг, еще шаг… Жизнь распалась на отдельные движения. Вот рука взялась за дверь. Жив! Вот дверь приоткрылась. Жив!..

Нет! Солдат не выстрелил! Не выстрелил!..

Он тяжело опустился на топчан и немеющими пальцами расстегнул воротник кителя. На столе стыл обед, но он даже не притронулся к нему.

В окошко было видно, как солдат, который его привел, о чем-то беседует с часовым — оба посмеиваются.

В мире еще есть смех!

Его знобило. Он потуже натянул на плечи шинель и приткнулся в угол. И тут вдруг вспомнил, что давно не молился. Губы стали шептать молитву, которую он знал с самого детства: «Боже, прими и прости мои грехи!..»

Но он поймал себя на мысли, что думает не о боге — о Тоне. Последняя его надежда. Ведь он не хочет умирать, не хочет…

День тянулся. Он потерял счет времени. Как будто за окном смеркается? Скоро ночь!.. Ночь!.. Где его убьют?.. Наверно, здесь же, около хаты… Он будет лежать на земле, и вот эти руки уже ничего не будут чувствовать.

Он смотрит на свои широкие, сильные ладони, сгибает и разгибает пальцы. Сейчас они еще живы! Куда попадет пуля?.. Вот сюда, в сердце?.. А может быть, в глаз?! И он зажмурился, так невыносимо об этом думать…

Может быть, не все кончено?.. Испытай судьбу!.. Как будто охрану не усилили. Попробуй бежать!..

Осторожно, крадучись, он пробрался к окну. Часовой уныло сидел на крыльце, зажав винтовку меж колен. А что, если вызвать его, заставить войти в хату, наброситься и задушить? А потом надеть его шинель и пробираться к фронту. Если уж суждено погибнуть, то пусть в бою — он будет отстреливаться из винтовки.

Он постучал согнутыми пальцами в стекло.

Круглов встал и неторопливо подошел к окну.

— Чего тебе?

Леон знаком показал, что просит его зайти.

— Не положено! — крикнул Круглов и уселся на свое место.

Леон постоял немного у окна, судорожно думая, что же делать. И, ничего не придумав, поплелся к своему топчану.

Ломило голову. Хотелось сорвать повязку, но он понимал, что только причинит себе лишние мучения. Посидев немного, он прилег, и едва голова коснулась подушки, как он почувствовал под нею какой-то посторонний жесткий предмет.

Через мгновение в его руке оказалась маленькая солдатская лопатка, к черенку которой был прикреплен клочок бумаги. Он быстро развернул его, прочитал написанное печатными буквами по-немецки: «Копайте в сенях со стороны поля и ждите».

Несколько мгновений он всматривался в эти слова, постигая их тайный смысл. Угасшая было надежда, возрождаясь, возвращала его к жизни. Действовать! Немедленно, не теряя ни минуты!..

Он давно заметил, что доски пола в сенях прогнили и едва держатся. Их легко раздвинуть и спуститься в неглубокое подполье. Фундамент у этой хаты, наверно, уходит в землю всего на несколько сантиметров, а под сенями его и вовсе нет… Только тихо!.. Тихо… Ни одного лишнего звука!.. Нервы напряжены до предела. Рука с силой сжимает древко лопатки. Он выглянул в окно. Часовой медленно удаляется от крыльца. Вот его голова промелькнула в окне. Теперь можно приоткрыть дверь в сени.

Боже! Какой предательский скрип! Он только сейчас услышал этот визгливый стон, от которого цепенеют все мускулы. Проклятая! Теперь она сама закрывается!..

Отчаянным движением он выскочил в сени, придержав дверь. В сумраке трудно разглядеть, какая половица наиболее годна для того, чтобы ее быстрее приподнять. Он опустился на колени и ощупью стал выискивать щель, настолько широкую, чтобы, действуя лопаткой, как рычагом, раздвинуть доски. Огромная заноза вонзилась ему в левую ладонь; он выдернул ее, зашипев от боли, и тут же забыл о ней…

Вот наконец и щель. Здесь доски едва держатся. Один сильный нажим, и они поддадутся. Но едва он засунул в щель лопатку, как услышал шаги часового.

Если бы только он мог, то сдавил бы себе горло, чтобы не дышать. Замерев в неудобной позе, согнутый в три погибели, он старался бесшумно приподнять трухлявую доску.

И вдруг запершило в горле. Спазма терзала горло. Как трудно справиться с самим собой! Он широко раскрыл рот, затаил дыхание и почти задохнулся, когда почувствовал, что наконец спазма отпустила его.

Шаги стали снова удаляться. Выждав, он начал медленно нажимать на ручку лопатки. И доска немного приподнялась. Но гвозди все же держали ее, и в какой-то момент она, упруго прогнувшись кверху, начала сопротивляться.

Но все же он справился с нею. Теперь надо было отрывать вторую. И повторилось все сначала.

То, на что в обычной жизни ушло бы полторы минуты, сейчас потребовало не меньше часа тяжелейшего напряжения. Но теперь он может спуститься вниз, к земле, до которой меньше метра. Он пригнулся и ударил в землю лопаткой. Раздался резкий скрежещущий звук — лопатка скользнула по камню. Он похолодел от ужаса, застыл, выжидая. Но, видимо, часовой отошел от крыльца и ничего не слышал.

Нет, действовать этой лопаткой слишком опасно. Руками надежнее… И, срывая кожу и ногти, он начал пальцами разрыхлять землю. Потом приспособил осколок кирпича, который выковырял из подпорки нижнего бревна хаты.

Когда боль в пояснице стала невыносимой, Леон лег на живот. Дело пошло быстрее. Он уже запускал руки в нору по локоть, все время ее расширяя. Потом снова вспомнил о лопатке. На глубине, где не было камней, она входила в землю сравнительно бесшумно.

Лишнюю землю он старался тихо откидывать в стороны и постепенно оказался стиснутым ею. Земля набивалась в рот, скрипела на зубах, забивалась в нос, мешала дышать. Ее полно было под рубашкой, в волосах, она залепила ему уши… Но он не чувствовал ничего; им двигало только одно темное, уже не подконтрольное чувство — выжить!.. Выжить!..

Когда наконец он просунул руку в нору и вытащил комель провалившегося в подкоп оледенелого дерна с той стороны, где были жизнь и свобода, он замер от счастья…