Страна желанная(изд.1955)-без илл. - Бражнин Илья Яковлевич - Страница 23

Тогда Глебка объявил, что «Красные приозёрцы» останавливаются на ночёвку, и тут же принялся оборудовать стоянку. Он часто ходил с отцом или с дедом Назаром на охоту и научился от них всему, что необходимо для лесных скитаний. Перенял он от деда Назара и искусство ставить двускатные шалаши. Сейчас это уменье как нельзя более пригодилось. Глебка вооружился захваченным из дому ножом, вырезал жердину, укрепил её наклонно на сошках, перевил в нескольких местах тонкими ольховыми прутьями и отправился нарезать еловый лапник для крыши. Отлежавшийся и немного отдохнувший Степанок стал помогать ему. Глебка за работой приговаривал, подражая, видимо, деду Назару:

— Вот оно как. Вот оно и ладно.

Он работал споро и весело, чего никак нельзя было сказать про Степанка. Степанок был вял и, работая, пугливо оглядывался по сторонам. Подступала ночь, на небе проглядывали первые робкие звёзды. Лес к ночи нахмурился, насупился, почернел. В дремучей, непролазной глубине его, полной ветра и черноты, всё время что-то шуршало, потрескивало, словно бормотало. Степанок вздрагивал и жался к Глебке.

Глебка нарезал и натаскал вороха елового лапника и начал с помощью Степанка мастерить двускатную крышу, густо в несколько рядов устилая её лохматыми пахучими ветвями. Когда крыша была готова, Глебка, работая, как лопатой, своей широкой лыжей засыпал шалаш снегом. Он старался навалить снегу побольше, чтобы шалаш держал тепло. Так как Глебка не решался разжечь костёр, то тепло следовало хранить особенно заботливо. Покончив с крышей, Глебка натаскал целую гору лапника ко входу в шалаш, чтобы и с этой стороны преградить доступ холоду.

Наконец, шалаш был готов. Правда, был он тесноват на двоих, но в тесноте было теплей. В общем, Глебка остался доволен делом рук своих. Степанок, как только шалаш был окончен, юркнул в него, Глебка же долго ещё похаживал вокруг, подправляя топорщившийся во все стороны лапник и снежные навалы над крышей. Покончив с этим, он воткнул в снег перед входом лыжи и только тогда влез на четвереньках внутрь шалаша.

— Здорово получилось, — сказал он, примостившись возле Степанка. — Хоть зимовать можно.

Но Степанок думал совсем о другом.

— Поесть бы, — жалобно вытянул он, зябко поёживаясь.

— Давай, — согласился Глебка. — Это можно. Сейчас мы лучину запалим.

Он вытащил из-за пазухи несколько тонких сухих сучков. Сучки эти он подобрал в куче бурелома, которую приметил и разворошил, нарезая лапник. Глебка чиркнул спичкой, зажёг один сучок и дал держать его Степанку. При колеблющемся неровном свете Глебка достал из торбы завёрнутую в полотняную тряпочку снедь. Как ни мало её было, но Глебка решил часть еды оставить на утро. Вместе со Степанком они съели только половину луковицы, картофелину и горбушку хлеба. Вторую половину луковицы и шанежку Глебка, спрятал в торбу и положил её на широкую еловую лапу возле самого входа.

Степанок, поглядев на торбу, невольно облизнулся и предложил:

— Съедим, давай, всё. Чего ещё там беречь.

— Завтра, — коротко отрезал Глебка и, нахмурясь, повернулся к Степанку. — Гляди, коли раньше завтрашнего тронешь, голову снесу напрочь.

Степанок сжался в комочек и замолчал. Потом спросил робко:

— А чего же это? Мы завтра целый день пол-луковицы да шанежку есть будем? А больше ничего?

— Дурачина, — сказал Глебка снисходительно. — Это ж только утром заправиться. А днём-то мы зайца подстрелим или куропатку. А нет, так и в деревне хлеба достанем.

Глебка знал, что с его единственным зарядом надежда подстрелить зайца или куропатку плоха, да и не станет он на это тратить последний заряд. Насчёт деревни тоже ничего неизвестно. Трудно даже сказать, есть ли деревни на избранном пути. Тем не менее Глебка говорил о завтрашней добыче с уверенностью, которую изо всех сил старался внушить и Степанку.

Степанок поверил ему и успокоился; поверил не столько убедительности Глебкиных доводов, сколько потому, что очень уж хотелось верить в хорошее робкому его сердцу, полному страхов, тревоги и нарастающей тоски по своей избе, по жарко топящейся печи, по мамке…

Всё это с каждой минутой становилось приманчивей. За стенами шалаша по-разбойничьи посвистывал ветер, гудел и шуршал лесной мрак. Степанок, вздрагивая и передёргивая плечами, прислушивался к лесному гулу. Сердце его тоскливо заныло. Он придвинулся вплотную к Глебке, словно ища у него защиты от наваливающейся на хрупкую душу тоски, от лесных страхов, от холода. Но вместо сочувственных и ободряющих слов Глебка вдруг сказал сурово и решительно:

— Надо в черёд на карауле стоять.

— Зачем же это на карауле? — откликнулся Степанок, испугавшись того, что придётся выйти на холод, в темноту и стоять там одному.

— Мало ли что бывает, — сказал Глебка с прежней суровостью. — Военные завсегда караул ставят.

Он помолчал и прибавил:

— Я первый стану. А ты после.

— Во-во, — подхватил Степанок, обрадованный тем, что не надо сейчас выходить из шалаша. — Ты вали. А я после.

— Ладно.

Глебка нашарил положенное у стены на лапник ружьё и вылез из шалаша.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ЧТО ОТНЯЛА НОЧЬ И ЧТО ПОДАРИЛО УТРО

Перекинув через плечо ружьё, Глебка стал у входа в шалаш и огляделся. Было холодно и ветрено. Кругом чёрной громадой высился вековой бор. Он стоял насупленный, глухой, угрюмый.

Чернота эта не была однотонной. В глубине её всё время происходили какие-то перемены, возникало движение, рождались звуки. Покрякивали на морозе сосны, кивая маленькими кудрявыми головами. Шуршали мохнатыми лапами сумрачные древние ели. Словно костями, стучал замёрзшими сучьями полузанесённый снегом бурелом. Тонко высвистывая, летела по ветру мелкая пороша, обнимая подножия стволов прозрачным серебристым туманцем. Хрипло, однотонно скрипела, раскачивая свой сухой голый скелет, обожжённая молнией берёза. Издалека донёсся высокий, за душу хватающий волчий вой. Где-то совсем близко в дупле завозилась неусидчивая белка-ходок. В отдалении гукнул филин. Потом пронзительно, как человек, вскрикнул схваченный лисицей заяц. Потом вдруг басовито загудел, словно задул в медную трубу, ударивший густой струёй ветер. Лес жил тысячью жизней и перекликался тысячью голосов. И все тысячи голосов сливались в один могучий голос леса. Он не пугал Глебку, не пугал потому, что был привычен. Голос леса был для Глебки и языком леса. С колыбели учился он понимать и толковать этот тайный лесной язык. Сегодня лес был сердит и зол. Но злость была уже на исходе.

Глебка откинул меховое ухо своей заячьей шапки и подставил ветру щеку. Порывы ветра стали резче, словно нетерпеливей, но и короче. «Ветер, надо быть, скоро упадёт», — подумал Глебка и, плотней нахлобучив ушанку, отвернулся от ветра.

Он не знал точно, откуда пришла уверенность, что ветер должен упасть, но уверенность эта была непоколебимой. И ветер в самом деле скоро стал стихать. В небе разъяснило. Звёзды проступили ярче и высыпали гуще.