Искатель утраченного тысячелетия(изд.1974) - Брагин Владимир Григорьевич - Страница 37

У подъезда тревожно шагали девушки и юноши – непременные посетители всех премьер, смелые театральные «правонарушители» – гроза билетных контролеров. Они самые требовательные и горячие ценители искусства. Тут свои разговоры.

Но слушать некогда, время истекает.

Я поднялся по ступенькам театра.

– Нет ли лишнего билета? – кинулся ко мне молодой человек в белых брюках и пестрой рубашке. Маленькая бородка, блестящие глаза, стремительные движения.

Я поколебался: хотелось иметь спокойных соседей. А этот?!

– Я приехал в командировку, – начал незнакомец, – уезжаю завтра на Колыму. – Он смотрел на меня жалостливыми глазами.

Я сунул руку в карман за пропуском.

Юноша увидел мой жест. Смутился.

– Простите! Я, кажется, напутал… Я аспирант. Моя фамилия Савушкин. Живу в Москве, в общежитии педагогического института. Я, собственно, не о себе, хочу провести на спектакль своего руководителя темы – вот он внизу под деревом ждет меня, видите?

А вокруг нас уже образовался целый кружок жаждущих попасть на спектакль.

Савушкин просительно прижал руку к сердцу. Я смягчился.

– У меня пропуск на три лица, – сказал я Савушкину, – так что и вы, если хотите… Пожалуйста!

– Спасибо, конечно! Сергей Тимофеевич! – Савушкнн сделал пригласительный жест и скромно отошел в сторону.

Неторопливой легкой походкой подошел к нам невысокий худощавый человек. Седые виски, пестрая тюбетейка, просторная бархатная куртка, какие носили художники в конце XIX века. Загорелую шею обрамлял ослепительно белый отложной воротничок.

– С кем имею честь? – поклонился подошедший.

Я назвал себя.

– Ильменев Сергей Тимофеевич. Премного благодарен за любезность.

Я взглянул на часы. Еще рано. Достал сигареты. Предложил Ильменеву.

– Благодарствую. Не курю. Мои живые экспонаты не позволяют. А спички при себе держу. Всегда.

С этими словами Ильменев быстро вынул коробочку и зажег спичку.

– Вот это коробочка! – восхитился я, различив на ней рисунок и надпись: «Наш ответ Чемберлену» – спичечная коробка двадцатых годов! И подумал с душевным волнением: «Какие исторические вихри веяли над тобой, когда держал тебя в руках художник, сын своего века… А минуты горести или радости, когда твой владелец зажигал спичку… Какие руки держали тебя, какие ветры тушили огонек твоей спички?..»

– Я биолог, а по страсти – собиратель-коллекционер, – сказал Ильменев. – Вот вы пригласили меня в театр, а я приглашаю вас к себе в Ухтомск, в свой подвал. Подвал чаяний и великих недоразумений.

– Как вы сказали?

– Повторяю – я собиратель. Там у меня вы столкнетесь не только со спичечными коробочками. Станете свидетелем горестных недоразумений великих умов, их столкновений с обществом, с эпохой, с природой. Вот, например, что вы скажете о Марате?

– Как «что»? Деятель Французской революции.

– Вы еще многого не знаете.

С этими словами Ильменев вытащил из кармана своей бархатной куртки пачку библиотечных карточек, порылся в ней и протянул мне одну:

– Вот, читайте.

На карточке стоял № 38. И я прочел: «Марат, великий деятель Французской революции, знаменитый «Друг народа», был врачом и физиком. Написал в свое время работу (она получила премию Руанской академии): «Определить степень и условия, при которых можно рассчитывать на электричество при лечении болезней».

Итак, Марат предвидел, что в будущем появится новое направление в медицине – «электромедицина».

– Любопытно, спору нет, – сказал я. – Приеду непременно.

Ильменев протянул мне карточку с адресом:

– Известите. Я вас встречу.

Раздался звонок, и мы вошли в театр. Отыскали три места в шестом ряду, сели. Партер постепенно заполнялся зрителями.

– Повезло мне! – услышал я оживленный голос. – Понимаешь, друг, ведь всего на три дня в Москву приехал, а мне билеты достали! Быть в Москве – и попасть в такой театр! А в котором часу спектакль кончается? Мне еще на Центральный телеграф поспеть, разговор у меня заказан на двадцать три. Поспею?

Меня словно что-то толкнуло: а не сегодня ли у меня междугородний разговор? Опустил руку в карман. Вот она, квитанция заказа. Так и есть! Сегодня в двадцать тридцать. Забыл! Вызвал к телефону Вильнюс и забыл! Скорей домой.

Торопливо простившись с Ильменевым и Савушкиным, я помчался к выходу.

«Вот незадача! – упрекал я себя. – Не посмотрю спектакль…»

Я кинулся к Малому театру: такси… такси…

Но какая очередь на такси!

ПОДВАЛ ЧАЯНИЙ И ВЕЛИКИХ НЕДОРАЗУМЕНИЙ

Было почти темно, когда пригородный поезд остановился на минуту у тихой платформы. Ильменев сердечно пожал мне руку.

– Теперь перейдем через железнодорожное полотно, – сказал он.

Через пять минут мы остановились перед небольшим пмпнрным особнячком – четыре традиционные колонны и дорический портик с причудливым гербом.

Мльменев постучал в маленькое оконце подвала.

– Это, как бы сказать, рабочее помещение «музея». Из подвала лестничка ведет в дом, – пояснил он.

Оконце приоткрылось. Мы увидели женскую фигуру со свечой в руке:

– Пожалуйста, входите, Сергей Тимофеевич.

Спустились в подвал.

– Удивляетесь свече? – спросил Ильменев с легкой усмешкой. – Некоторые мои живые экспонаты очень консервативны и не признают изобретения Яблочкова – Эдисона. Похоже на чудачество? Что поделаешь: ведь люди привыкли приклеивать каждому коллекционеру ярлык чудака. Л на деле он сам приклеивает ярлыки к своим неживым экспонатам и… к тем из живых, кто заслужил. – И он взял из рук женщины свечу. – Мою кунсткамеру можно рассматривать и днем и ночью, – сказал Ильменев. – В этот вечерний час дневные звери, птицы и цветы засыпают, а ночные – просыпаются. Не угодно ли взглянуть?

– Время позднее, Сергей Тимофеевич. Мне хотелось бы поскорей посмотреть на пресловутую картотеку.

– Согласен.

Держа свечу в руке, Ильменев вел меня по длинному подвальному коридору.

– А теперь, пожалуйста, наверх… Осторожно, здесь ступеньки, – предупредил он. – По ним – к цели вашего приезда: в «алхимический» кабинет.

– Позвольте… – остановил я Ильменева. – Тут на двух дверях странные надписи: «Кабина недоразумений» и «Кабина самоучек». Самоучек?

– Вот именно. Не должно забывать людей великих чаяний – самоучек, – мягко сказал Ильменев. – Мой аспирант Савушкин тут как-то выразился: «Самоучки… без высшего образования… вроде недомерков», – передразнил Ильменев тонким голосом Савушкина. – Ну я ему «пояснил». Вот вы, Савушкин, приехали ко мне сюда по железной дороге. А кто изобрел железную дорогу? Самоучки – Черепанов и Стефенсон. Вы ночью зажигаете электрическую лампочку. Так извольте не забывать, что был на свете самоучка Эдисон. А когда вы берете в руки яблоко, не забывайте самоучку Мичурина. Отправляя телеграмму, вспомните самоучку Морзе. Вы изволите проходить курс науки в вузе – ваше счастье! – так не предавайте же забвению Кулибина, Ползунова, Шаляпина, Горького – все они, не кончая вузов и не защищая ученых степеней, создавали новую науку и новое искусство. Помните удивительнейшего Владимира Дурова, создателя зоопсихологии. Самоучки! Шапки долой! И благословите Октябрьскую революцию, которая всем открыла двери в университеты и другие вузы… Самоучки создавали великие творения. – Теперь Ильменев обращался уже ко мне: – Это так же верно, как то, что подчас и великие ученые совершали ошибки, над которыми стоит подумать.

С этими словами он приоткрыл дверь, ведущую в «Кабину недоразумений». Со стен ее на меня глянули портреты Лапласа, Гельмгольца, Араго, Рафаэля, Толстого, Гете и многих других столь же замечательных ученых, писателей и художников.

– Здесь я работаю. Стараюсь вникуть в ход мысли и суждений гениальных людей, которые можно квалифицировать как научные ошибки… Почему? Как могло случиться, что замечательный французский физик, знаменитый Араго, создатель многотомных биографий великих деятелей науки, отрицает Стефенсона? Как могло случиться, что физиолог Гельмгольц отвергает Роберта Майера, открывшего и доказавшего закон сохранения энергии? Как могло случиться, что создатель «Небесной механики» и «Системы мира» Лаплас сбрасывает со счетов науки и техники Фультона? Почему и как величайший из медиков Листер осмеял Пастора? Почему Лев Толстой не признавал ни Шекспира, ни Достоевского? Вот здесь, в этой кабинке, я и собираю эти любопытные случаи, исследую их. Впрочем, довольно, – прервал себя Ильменев и привычно легко стал подниматься по крутым ступеням.