Ночь волка - Лейбер Фриц Ройтер - Страница 22

Какое-то время я к ней принюхивался

Я даже мог сказать, какого цвета у нее глаза Они были голубыми. Того цвета, который никогда не встречаешь. Пыль почти не бывает голубого оттенка, вокруг очень мало предметов голубого цвета, исключая некоторые сорта темной стали, небо практически не выходит из оранжевой части спектра, хотя бывает время от времени зеленым. А вода отражает небо. Да, у нее были голубые глаза, голубые глаза и этот залихватский шрам, голубые глаза, залихватский шрам и арбалет, и стальной крюк вместо правой кисти, и мы шли бок о бок, в восьми футах друг от друга, ни на дюйм ближе, все еще не глядя прямо друг на друга, все еще не сказав ни слова, и я понимал, что начальный период вполне понятной настороженности прошел, что у меня было достаточно возможностей присмотреться к ней и правильно ее оценить, и что ночь наступает быстро, и что вот, снова, передо мной стоит древняя проблема побудительных мотивов

Я мог попытаться либо убить ее, либо переспать с ней.

Я знаю, что по этому поводу культурные извращенцы (и, конечно, наш воображаемый путешественник во времени из середины двадцатого века) подняли бы большой шум — не понимают, мол, они и не верят в простой побудительный мотив убивать, который правит нашими жизнями здесь, в Мертвых землях. Как кропатели детективных романов, они сказали бы, что мужчина либо женщина убивает ради наживы, или чтобы скрыть преступление, или из-за подавленного сексуального желания, или из-за оскорбленного чувства сексуального собственничества — возможно, они перечислили бы несколько других «разумных» мотивов, — но никогда, сказали бы они, не убивают ради самого убийства, ради чувства высвобождения и облегчения, которое оно несомненно дает, ради того, чтобы уничтожить еще одну различимую частицу (самую близкую из доступных нам, так как те из нас, кто обладал достаточной храбростью или рассудительностью, чтобы уничтожить самих себя, давным-давно это сделали) — ради уничтожения еще одной различимой частицы жалкого, невыразимо отвратительного людского варева. Никогда, сказали бы они, не убивают ради этого, кроме тех случаев, когда человек полностью безумен, а именно такими все чужаки и видят нас, обитателей Мертвых земель. По-другому думать о нас они не могут.

Я полагаю, культурные извращенцы и путешественники во времени не способны это понять, хотя, чтобы быть настолько слепыми, они, мне кажется, должны были стружек А я изображал, что наблюдать войны — да и всех войн, если на то пошло, — и последующих лет, особенно когда, как грибы после дождя, стали появляться разные сумасшедшие культы, исповедующие убийство: банды оборотней, берсеркеры[13] , приверженцы амока[14] , новые почитатели Шивы и Черной мессы, разрушители машин, сторонники движения «Убей убийцу», поклонники черной магии, нечестивые трясуны, адепты бессознательного, Радиоактивные Голубые Боги, Ракетные Дьяволы и дюжина других группировок, ясно предвосхитивших психологию обитателей Мертвых земель. Эти культы нельзя было предсказать тек же, как тагов[15] , Танцующее Безумие в средневековье или детский Крестовый поход, но, тем не менее, все это случилось.

Впрочем: культурные извращенцы всегда преуспевали в игнорировании фактов. Иначе им и нельзя, я полагаю. Они считают себя вновь пробивающимися ростками человечества. Да, несмотря на свою смехотворную извращенность и истеричное уродство, они — каждая из общин, как бы они ни отличались друг от друга, — действительно считают, что являются новыми Адамами и Евами. Они просто в восторге от самих себя независимо от того, прикрываются фиговыми листочками или нет. Они не таскают на себе двадцать четыре часа в сутки, как мы, обитатели Мертвых земель, бремя ответственности за все, что навсегда утеряно.

Поскольку уж я зашел достаточно далеко, позволю себе сделать вдобавок парадоксальное признание: даже мы, жители Мертвых земель, не понимаем по-настоящему нашу потребность убивать. О, у нас, конечно, есть для нее логическое обоснование, точно так же, как и у любого человека для его преобладающей страсти. Мы называем себя санитарами, мусорщиками, хирургами, удаляющими гангрену; мы иногда верим, что оказываем тому, кого убиваем, последнюю добрую услугу, и проливаем потом крокодиловы слезы; мы порой говорим себе, что наконец нашли и стерли с лица земли мужчину или женщину, которые виноваты во всем происшедшем; мы рассуждаем, по большей части сами с собой, об эстетике убийства; мы время от времени, да и то лишь самим себе, признаемся, что мы просто чокнутые.

Но по-настоящему нашу жажду убивать мы не понимаем, мы просто чувствуем ее

При вызывающем отвращение виде другого человеческого существа мы чувствуем, как она нарастает в нас, пока не превращается в непреодолимое влечение, которое толкает нас, как влекомую нитью марионетку, на сам акт убийства или его попытку

Именно такое чувство нарастало во мне сейчас, когда мы шли этим параллельным маршрутом смерти сквозь багровеющий туман, я, эта девушка и наша проблема. Эта девушка с голубыми глазами и залихватским шрамом Я говорил о проблеме двух побудительных мотивов О втором из них, сексуальном, культурные извращенцы (и, конечно, наш путешественник во времени) знают все На это они, я уверен, претендовали бы. Может так оно и есть. Но хотел бы я знать, понимают ли они, насколько острой для нас, обитателей Мертвых земель, может быть такая потребность, являющаяся единственным облегчением (кроме, может быть, спиртного и наркотиков, которые мы редко можем достать и еще реже осмеливаемся попробовать), единственным облегчением, хоть и очень недолгим, всепоглощающему чувству одиночества и тиранствующей жажде убивать.

Заключить в объятия, обладать, удовлетворить вожделение, пусть даже полюбить на короткое мгновение и на короткое мгновение укрыться в этой любви — это здорово, это такое утешение и облегчение, которое трудно переоценить.

Но это не длится долго. Можно вызвать это к жизни, поддерживать в себе несколько дней, даже месяцев (хотя порой тебя и на одну ночь не хватает), можно даже словечком перемолвиться друг с другом через некоторое время — но это никогда не длится долго. Железы в конце концов устают если не случается что-нибудь похуже.