Бледный всадник - Корнуэлл Бернард - Страница 27

Я улыбнулся и слегка возвысил голос:

— В Сиппанхамме, два года назад, твой епископ водил дружбу с некоей Энфлэд. У нее были рыжие волосы, и она торговала в таверне «Коростель». А знаешь, чем именно она торговала? Собой…

Священник снова замахал руками, пытаясь заставить меня говорить тише.

— Мне тоже доводилось пользоваться услугами Энфлэд, — продолжал я, — и она рассказывала мне про епископа. Она говорила, что…

Монашенки перестали заниматься своими прическами и принялись прислушиваться, но священник прервал меня, почти закричав:

— Возможно, у епископа найдется свободная минутка!..

— Тогда скажи ему, что я здесь, — любезно проговорил я.

— Если не ошибаюсь, ты Утред из Окстона? — спросил он.

— Ошибаешься, — ответил я. — Я лорд Утред из Беббанбурга. Понял?

— Да, мой лорд.

— В определенных кругах, впрочем, известный как Утредэрве, — озорно добавил я. — Утред Нечестивый.

— Да, мой лорд, — повторил священник и поспешил прочь.

Епископа звали Алевольд, и он вообще-то был епископом Кридиантонским, но это место считалось не таким безопасным, как Эксанкестер, поэтому много лет епископы Кридиантонские жили в более крупном городе (что, учитывая появление Гутрума, было не самым мудрым решением).

Датчане под предводительством Гутрума разграбили собор и дом епископа; дом этот еще не успели восстановить, и я нашел Алевольда за столом, который выглядел так, будто принадлежал мяснику — его тяжелая крышка вся была изрезана ножом и заляпана кровью.

Епископ возмущенно посмотрел на меня.

— Тебе не следует тут находиться! — сказал он.

— Почему?

— Твое дело завтра рассмотрит суд…

— Завтра ты будешь заседать в качестве судьи, — сказал я. — А сегодня ты епископ.

Он кивнул, признавая справедливость моих слов.

Этот пожилой человек с тяжелым подбородком славился в округе как суровый судья. Когда датчане появились в Эксанкестере, он находился вместе с Альфредом в Скиребурнане, поэтому и остался в живых. Как все епископы в Уэссексе, он был неистовым приверженцем короля. Я не сомневался, что неприязнь ко мне Альфреда известна Алевольду, а стало быть, я не мог ожидать особого милосердия от завтрашнего суда.

— Я занят, — объявил Алевольд, показав на пергаменты на запятнанном столе.

За столом сидели два его помощника, а еще полдюжины священников с видом оскорбленного достоинства столпились за креслом епископа.

— Моя жена унаследовала от отца долг церкви, — сказал я.

Алевольд посмотрел на Исеулт, которая вошла в дом вместе со мной. Она была очень красивой и выглядела гордой и богатой. Серебро блестело на ее шее и в волосах, а плащ ее скреплялся двумя брошками, из черного янтаря и желтого.

— Твоя говоришь? — издевательски переспросил епископ.

— Я бы хотел погасить этот долг, — заявил я, словно не услышав вопроса, и вытряхнул содержимое мешка на мясницкий стол.

Из мешка выскользнула большая серебряная тарелка, которую мы отобрали у Ивара. Серебро упало на стол с громким стуком, и внезапно в маленькой темной комнате, освещенной тремя тростниковыми факелами, с единственным оконцем с деревянной решеткой, словно взошло солнце. Тяжелое серебро сияло, а епископ молча глядел на него.

Среди священников тоже попадаются хорошие люди, например Беокка или Виллибальд. Однако за свою долгую жизнь я убедился, что большинство церковников, лицемерно проповедуя добродетель бедности, в то же время алчно мечтают о богатстве. Они любят деньги, и церковь притягивает деньги, как свеча мотыльков. Я знал, что Алевольд — человек жадный, столь же жадный до богатства, как и до прелестей рыжей шлюхи из Сиппанхамма, и он сейчас не мог отвести взгляд от тарелки. Протянув руку, епископ погладил ее толстый край, как будто не мог поверить своим глазам, а потом подвинул тарелку к себе и внимательно рассмотрел изображение двенадцати апостолов.

— Дарохранительница, — сказал он благоговейно.

— Тарелка, — небрежно проговорил я.

Один из священников наклонился, заглядывая через плечо епископа.

— Ирландская работа, — заметил он.

— Ее привезли из Ирландии, — согласился Алевольд и подозрительно посмотрел на меня. — Ты возвращаешь это церкви?

— Возвращаю? — изобразил я удивление.

— Дарохранительница сия явно была украдена, — пояснил Алевольд, — и ты хорошо поступаешь, Утред, что возвращаешь ее.

— Эту тарелку сделали для меня, — ответил я.

Он перевернул тарелку, что потребовало некоторых усилий, так как она была тяжелой, и указал на царапины на серебре, заметив:

— Она очень старая.

— Ее сделали в Ирландии, — с достоинством проговорил я, — и, без сомнения, люди, которые перевозили тарелку через море, небрежно обращались с ней. Вот и все.

Епископ знал, что я лгу, но меня это не заботило.

— Вообще-то в Уэссексе тоже есть серебряных дел мастера, которые могли бы сделать для тебя дарохранительницу, — недружелюбно вставил один из священников.

— Я подумал, что вам понравится именно эта. — Я наклонился и забрал тарелку из рук епископа. — Но если вы предпочитаете работу восточных саксов, я могу…

— Отдай! — воскликнул Алевольд.

Я и не подумал послушаться, и тогда его голос стал умоляющим:

— Это очень красивая вещь.

Мысленно он уже видел эту дарохранительницу в церкви, а может, и у себя дома, и жаждал обладать ею.

Воцарилась тишина, епископ не сводил глаз с тарелки. Знай священник о ее существовании заранее (хорошо, что я не рассказал про тарелку Милдрит), он загодя обдумал бы, как себя вести, но теперь Алевольд хотел только одного — любой ценой заполучить серебряную дарохранительницу.

Служанка принесла ему кувшин, и он махнул рукой, веля ей выйти. Девушка, как я заметил, была рыжеволосой.

— Итак, ты приказал изготовить для себя тарелку, — скептически проговорил он. — И где же это было?

— В Дифлине.

— Так вот, значит, куда ты ходил на королевском судне! — вновь встрял один из священников.

— Мы патрулировали побережье, — объяснил я, — только и всего.

— Цена этой тарелки… — начал было Алевольд, но замолчал.

— С огромной лихвой перекрывает долг Милдрит, — подсказал я.

Вероятно, я преувеличил, но лишь самую малость, и я видел, что Алевольд готов сдаться. Похоже, я получу то, что желаю.

Итак, долг церкви был аннулирован. Я настоял, чтобы это было зафиксировано письменно, причем в трех экземплярах. Мало того, я заставил переделать бумагу. То-то все удивились, когда я, сумев прочитать документ, обнаружил, что на первом клочке пергамента нет ни слова о намерениях церкви отказаться от прав на урожай, собранный в моем поместье. Это было исправлено, и я позволил епископу оставить себе одну копию, а себе взял две другие.

— Тебя не привлекут к суду за долги, — сказал епископ, прикладывая печать к воску на последней копии, — но все же остается вопрос о вире за Освальда.

— Я полагаюсь на справедливое и мудрое суждение уважаемого епископа, — ответил я, развязывая висевший на моем поясе кошелек и вынимая оттуда золотой слиток.

Позаботившись о том, чтобы Алевольд заметил, что в кошельке еще осталось золото, я положил слиток на тарелку и сказал:

— Освальд был вором.

— Его родные поклялись, что он не воровал, — заметил священник.

— А я приведу людей, которые поклянутся в обратном, — заявил я.

Торжественные клятвы имели в суде большую силу, но поскольку обе стороны могли привести огромное количество лжесвидетелей, то судьи обычно выносили приговор в пользу тех, чья ложь выглядела более убедительно, либо же тех, кто добивался сочувствия зрителей. Но лично я предпочитал заручиться сочувствием епископа. У родных Освальда наверняка было много сторонников в окрестностях Эксанкестера, но какой аргумент сравнится с золотом.

Так я рассуждал, и жизнь подтвердила справедливость моего суждения.

К удивлению Милдрит, долг был погашен, а семье Освальда, желавшей получить виру в размере двухсот шиллингов, было отказано. Я даже не потрудился прийти на суд, положившись на убеждающую силу золота, и не ошибся — епископ посчитал требование виры безосновательным, заявив, что отлично знает: Освальд был вором. Итак, я выиграл суд.