Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 12

Мать рассказывала: когда-то на этом месте был маленький заводишко, принадлежал он французу, и называли завод «французова труба». Давно уже ничего не осталось ни от француза, ни от его трубы: в революцию француз убежал, а завод за годы Советской власти перестроили, он разросся и занял почти все поле за поселком. Вокруг него выросли жилые дома рабочих, клуб, магазины.

Вдоль железной дороги несколько улиц ведут на первый поселок. Там, вокруг станции, столпились двухэтажные здания. Они тоже построены при Советской власти.

С кучугур хорошо видны новая железнодорожная школа и сад железнодорожной больницы. Слева от станции, за железнодорожной насыпью, раскинулся Андреевский рудник. Отсюда виднеются только терриконы шахт: один большой, другой поменьше.

Мы невольно залюбовались поселком. Издали — будто ничего не случилось, такой же, как был до войны. Но заглохший завод, тишина на станции — все говорило, что жизнь в поселке замерла. Стало грустно, и я сказал:

— Большая наша Андреевка!

— Еще бы! — с гордостью проговорил Митька. — Рабочий поезд три остановки делал: станция, Куцый яр и рудник. Ее хотели в город переименовать, война помешала.

— После войны будет город, правда?

— После войны — конечно! — уверенно сказал Митька. — Только, наверное, это не скоро будет: война вон как далеко покатилась. Ну ладно, пойдем домой.

Дома нас ожидала неприятность. Бабушка обнаружила в сарае очищенные спички, подобрала их и ждала нашего возвращения.

— Ты что ж это, басурман такой? — напустилась она на Митьку, как только мы появились во дворе. — Спалить хочешь? Мало того, что война наделала…

— Кого спалить? О чем вы?.. — смотрел Митька на бабушку невинными глазами.

— А вот что, — она разжала кулак, и мы увидели на ладони очищенные спички. — Это что? Курили?

— Нет.

— Стрелялку из болтов делали. Вот когда-нибудь достреляешься, стукнет тебя в глупый лоб, будешь знать. А спички! Спичек-то сколько, басурман, перевел! Последнюю коробку! Ну, умный ты, скажи? Спичек-то нет, купить негде, плитку нечем растопить будет, а он вот очистил все головки! Твою б дурью голову обчистить так, может поумнела бы. А доску куда носили?

— Это мы нашли, — пробубнил Митька.

— Нашли! В сарае в углу нашли… Дури бабку, дури… И так уж задурил, дальше некуда, басурман. Э-эх, не будет из тебя толку! Школа, учителя были — ничего с тобой не сделали, а теперь-то и подавно… Ну, как знаешь, не маленький, — махнула она рукой. — В наше время в таком-то возрасте парни уже работали вовсю, женили их…

— Вас не поймешь. То говорили, до восемнадцати лет без штанов бегали, а теперь… — усмехнулся Митька.

— Да-а… — бабушка покачала головой. — Переговаривать-то старших ты горазд, а вот что путное сделать — так тебя нет. Ну, погоди, — погрозила она и пошла в комнату.

— Хорошая у тебя бабушка, — сказал я Митьке.

— А ты думал! — с гордостью согласился он. — Бабушка у меня мировая, если б не бабушка… — он недоговорил, задумался. — Чем стрелять вот будем? Спичек-то в самом деле нет. Научиться бы серу делать… А что, если попробовать? У бабушки в сундуке я видел когда-то валялся желтоватый кусочек. Мне еще попало за него. Я узнал, что это сера, наскоблил ножом и бросил на раскаленную плиту. Вот красота была: по всей плите прыгали зеленоватые огоньки!

— Лучше всего пороху достать бы, — сказал я. — Только где ты его достанешь?

— А что! — У Митьки загорелись глаза. — Это здорово будет! Патронов бы найти, они где-нибудь валяются — может, на станции, может, еще где искать надо.

Когда мы сделали и второй самопал, начали искать патроны. Сначала ходили вдвоем по всей станции, потом разбрелись в разные стороны, обшарили весь поселок, кирпичный завод, но ничего не нашли. На другой день вышли в поле. Вдали виднелись большие бараки нового кварцевого карьера — там стояли итальянские солдаты.

— Пойти к итальянцам, что ли? — предложил Митька.

— Туда нельзя.

— А мы будто ничего не знаем. Что они нам сделают? Ну, прогонят, подумаешь, важность. Пошли!

Приняв самый невинный вид, мы приблизились к карьеру. Солдаты бродили из барака в барак, не обращали на нас внимания. Мы осмелели, прошли мимо одного дома, направились к другому, шаря глазами по земле.

— Давай будто окурки собираем, — предложил Митька, — а если попадется патрон — сразу его в карман.

Мы увлеклись своим делом и даже перестали думать, где мы находимся, как вдруг раздалось грозное:

— Эй!

— Пан, мы «бычки» собираем. — Митька разжал кулак и показал на ладони два окурка. — Фомарить, понимаешь? — показывал Митька, как он будет «фомарить» — сделает цигарку, прикурит ее и будет, затягиваясь, пускать дым.

Но офицера это, как видно, мало интересовало, он продолжал кричать и, видя, что Митьку словами не проймешь, хлопнул ладонью по кобуре пистолета, стал расстегивать ее. Мы пустились наутек. В поле оглянулись и пошли шагом. Митька бросил окурки, вытер ладонь о пальто.

— Вот черти!..

— А не стрельнул, — заметил я.

— Еще чего не хватало!

— А что им, долго?

— Конечно, недолго. Фриц — тот бы уже стрельнул, проклятый! Им человека убить — раз плюнуть. Они, гады, всех бы побили, да только всех не перебьешь, — рассуждал Митька.

— Мить, а помнишь, как до войны говорили: фашисты, фашисты, а какие они — я и не знал. Думал, что они страшные, с рогами какие-то. А они вон какие, как люди, правда?..

— Люди! — возразил Митька со злом.

— Да нет, ну, понимаешь — люди, ну, как тебе сказать? С ногами, с руками. Люди они и в то же время не люди. Правда? Будто ничего не понимают, не чувствуют, будто у них ни жалости никакой нет, ничего. Это что — люди? А знаешь, отчего они такие? Оттого, что нас рабами считают. Мне говорил дядя Андрей, что они такие, но я как-то не представлял себе, думал — не может быть. А оно правда. И все-таки не понятно. Тут кутенка убить жалко, правда? Один раз мама принесла с базара живую курицу, хорошую такую. Пустили на пол, она поглядывает на людей и крошки клюет. Когда мама унесла ее, чтоб зарезать, я аж заплакал: жалко. И мясо не мог есть. Только что она ходила, клевала, жила и вдруг — все, нет ее. А то — человека убить и хоть бы что, правда? Дело другое, сами были б какие-нибудь звери дикие, непонимающие…

— Они звери и есть, еще хуже, — обрезал Митька. Он помолчал и спросил: — А как же ты собираешься фашистов стрелять, когда ты курицы резаной испугался?

— Я не испугался, мне жалко было! — вспыхнул я. — Сравнил курицу и фашиста!

Мне обидно сделалось, что Митька заподозрил меня в трусости. Нет, я не трус. Когда надо, я совсем не трус! Это он думает, что если я не лазил с ним по чужим садам и огородам, так, значит, я трус. Думает, что я боялся получить из берданки крупной соли. Нет, я совсем не боялся, было б за что… А так — только и всего, что все станут показывать пальцем на тебя и говорить: «Вор, хулиган», — и еще там по-разному называть будут.

— Нет, Митька, не трус я, и докажу тебе это на деле! — сказал я вслух.

Митька ничего не ответил, по-видимому он согласился со мной, и я немного успокоился.

Дальше мы шли молча.

Морозный ветер забирался в рукава, за спину, по телу пробегала дрожь. Низкие черные тучи застилали небо, срывался легкий снежок. Солнце не проглядывало, и было темно, как в сумерки. Дальних шахт не видно, а терриконы ближних по-прежнему дымили, будто ничего не случилось, будто там, как и раньше, добывали уголь. На самом деле шахты были пусты. Молчали, опустев, и заводы.

Странно было смотреть на заводские трубы, которые еще недавно выбрасывали в небо огромные клубы дыма, а теперь стояли словно обгорелые гигантские столбы на пожарище.

Ветер дул нам в спину. Снежинки долго носились в воздухе, прежде чем упасть на землю.

Пороху мы все-таки достали — стащили несколько патронов у итальянских солдат.

Мы принялись заряжать самопалы. Митька вывернул пулю и высыпал на ладонь черный, будто покрытый сизой дымкой порох.