Тень Бонапарта - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 31

Внезапно все замолчали. В салоне воцарилась жуткая, гнетущая тишина, которая наступает, когда в детскую, полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь из взрослых. Болтовня и смех стихли. В соседних комнатах прекратился шорох карт и звон монет. Сидевшие, включая дам, встали с выражением глубокого почтения на лицах.

В дверях показался бледный император в зеленом сюртуке с белым жилетом, обшитым красным шнурком. Император далеко не всегда одинаково относился к окружающим даже и на вечерних приемах. Иногда Наполеон был добродушным и веселым болтуном, но это скорее относится к тому периоду, когда он был консулом, а не императором. Иногда он отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания на счет каждого из присутствующих. Наполеон всегда впадал из одной крайности в другую. Сейчас своей угрюмостью и дурным расположением духа он привел всех в неловкое, стесненное состояние, и глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, кого он молча миновал, направляясь в смежную комнату.

На этот раз император, по-видимому, еще не вполне оправился после семейного скандала, он хмурил брови, взгляд метал молнии. Я оказался поблизости, и он остановил свой выбор на мне.

— Подойдите ко мне, месье де Лаваль, — сказал он. Затем, положив руку мне на плечо, он обратился к свите: — Полюбуйтесь-ка на него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые аристократические семьи ни за что не вернутся назад и навсегда поселятся в Англии, как гугеноты. Вы, как обычно, оказались плохим предсказателем: перед вами наследник древнего рода де Лавалей, добровольно пришедший предложить мне свои услуги. Месье де Лаваль, я назначаю вас своим адъютантом и прошу следовать за мной!

Карьера моя была обеспечена, но я, конечно, отлично понимал, что не за мои личные заслуги император обошелся со мной так милостиво: его исключительной целью было побудить других эмигрантов последовать моему примеру. Моя совесть оправдывала мой поступок, потому что мной руководила любовь к родине, а не желание выслужиться перед Наполеоном. Но в тот миг, когда я должен был следовать за ним, я чувствовал унижение и стыд, какие, вероятно, испытывает побежденный, идущий за колесницей торжествующего победителя.

Вскоре он дал мне и другой повод почувствовать себя пристыженным. Его обращение было оскорбительным решительно для всех. Наполеон сам говорил, что везде стремится быть первым, даже по отношению к женщинам; в отличие от Людовика XIV, он отвергал всякую вежливость и любезность с дамами и обращался с ними так же дерзко и высокомерно, как и с подчиненными офицерами и чиновниками. С военными он был любезнее и приветствовал каждого кивком головы или пожатием руки. Со своими сестрами он обменялся несколькими словами, сказанными тоном сержанта, муштрующего новобранцев.

Но когда к нему приблизилась императрица, его раздражение и дурное настроение достигли предела.

— Жозефина, я не желаю, чтобы вы так сильно румянили щеки, — проворчал он. — Все женщины думают только о том, как бы получше одеться, но не имеют для этого достаточной скромности и вкуса. Если я еще раз увижу вас в подобном наряде, я выброшу его в огонь, как ту шаль!

— Наполеон, вам так трудно угодить! То, что вам нравится сегодня, раздражает вас завтра. Но я, конечно, изменю все, что может оскорбить ваш вкус, — сказала Жозефина с удивительной покорностью.

Придворные расступились, образовав проход для императора со свитой. Он сделал несколько шагов, затем снова остановился и через плечо взглянул на императрицу.

— Жозефина, сколько раз я повторял вам, что не выношу толстых женщин!

— Я знаю это, Наполеон!

— Почему же тогда здесь мадам Шевре?

— Но, право же, она не такая толстая.

— Она толще, чем ей следует быть! Я предпочитаю ее не видеть. Кто это такая? — он указал на молодую девушку в голубом платье. Несчастная затряслась от страха, видя, что привлекла к себе внимание раздраженного императора.

— Это мадемуазель де Бержеро.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три, ваше величество!

— Вам пора выходить замуж! В двадцать три года все женщины должны быть замужем. Почему же вы до сих пор не сделали этого?

Бедная девушка, казалось, не могла произнести ни слова; императрица, желая выручить ее из беды, добродушно заметила, что с этим вопросом надо было бы обратиться к молодым людям.

— Ах, так вот в чем затруднение! — сказал он. — Тогда беру на себя заботы о вас, мадемаузель, и найду вам супруга.

Он повернулся, и, к своему ужасу, я увидел, что он вопрошающе смотрит на меня.

— Мы и вам найдем жену, месье де Лаваль, — сказал он. — Впрочем, об этом речь впереди! Ваше имя? — обратился он к хранившему невозмутимость изящному господину в черном.

— Я музыкант, Гретри!

— Да-да, припоминаю. Я видел вас сотни раз, но никак не могу запомнить ваше имя. Кто вы? — обратился он к следующему.

— Мое имя Жозеф де Шенье.

— Ах да, я видел вашу трагедию. Не помню ее названия, но она плоха. Вы написали что-нибудь еще?

— Да, ваше величество. Вы разрешили мне посвятить последний том моих произведений вам.

— Очень возможно, но только у меня не было времени прочесть его. Жаль, что у нас во Франции нет больших поэтов, потому что события последних лет дали бы довольно материала даже для Гомера и Вергилия. К сожалению, я могу создавать королевства, но не поэтов. Кто, по вашему мнению, лучший французский писатель?

— Расин, ваше величество!

— Ну тогда вы мало знакомы с литературой, потому что Корнель несравненно выше. Я плохо разбираюсь в красоте стихов, но могу сопереживать духу поэта, и считаю, что Корнель — величайший из всех поэтов. Я бы сделал его своим первым министром, живи он в наше время. Я удивляюсь его уму, знанию человеческого сердца и глубине чувств. Что вы пишете теперь?

— Я пишу трагедию из времен царствования Генриха IV, ваше величество.

— Это совершенно лишнее! Сюжет выбран слишком близко к нам, а я не желаю иметь на сцене современную политику. Пишите лучше пьесы об Александре Македонском. Кто вы? — обратился он к тому же музыканту, с которым только что говорил.

— Я по-прежнему Гретри, музыкант, — спокойно повторил тот.

Император вспыхнул на мгновение от этого скрытого упрека, но не сказал ни слова и перешел к дамам, стоявшим у входа в комнату для карточной игры.

— Рад вас видеть, мадам, — сказал он ближайшей из них. — Надеюсь, вы исправили свое поведение? Мне сообщали о вас из Парижа различные сплетни, которые, говорят, доставили большое удовольствие и пищу для пересудов всему кварталу Сен-Жермен.

— Я прошу, ваше величество, пояснить вашу мысль, — недовольным тоном возразила дама.

— Сплетни соединяют ваше имя с именем полковника Лассаля.

— Это клевета, ваше величество!

— Очень возможно, но не странно ли, чтобы всем в одно и то же время захотелось посплетничать о вас? Вероятно, вы самая несчастная из дам: ведь только что у вас был скандал с адъютантом Раппа. Должно же это когда-нибудь иметь конец! Ваше имя? — обернулся он к другой.

— Мадемуазель де Перигор!

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

— Вы слишком худы, и у вас локти красные… Боже мой! Мадам Буамезон, неужели вы не можете являться ко двору в чем-нибудь другом, а не в одном и том же сером платье с красным тюрбаном и бриллиантовым полумесяцем?

— Но я еще ни разу не надевала его, ваше величество!

— Значит, у вас есть другое такое же, потому что я уже который раз вижу на вас все одно и то же! Никогда больше не показывайтесь при мне в этом платье! Месье де Ремюза, я дал вам хорошее жалованье. Почему же вы так скаредничаете?

— Я проживаю сколько нужно, ваше величество.

— Я слышал, что вы продали свой экипаж? Я даю вам деньги совсем не для того, чтобы вы их сберегали в банках. Вы занимаете высокий пост и должны жить соответственно вашему положению. Я желаю, чтобы к моему возвращению в Париж у вас снова был экипаж. Примите к сведению! Жюно, бездельник! Я слышал, вы записались в азартные игроки и совершенно проигрались. Не забывайте, что карты — самая трудная дорога к счастью!