Казанова - Миллер Эндрю Д. - Страница 31

Шарпийон попробовала встать, но он удержал ее. И торопливо, боясь осечься, обрушил на нее целый град отборной ругани, не забыв ни одного словца, какое мужчина только может адресовать женщине. Когда он кончил, вокруг заметно стемнело.

— Я такая, как есть, мсье, — ответила девушка.

— Мне вас жаль, — чуть слышно произнес он и понял, что еще никогда не чувствовал себя столь усталым и опустошенным.

— И мне вас жаль, — без всякой злобы промолвила она.

Где-то вдали, в парке, раздался голос искавшего их Малингана. Шарпийон наконец вырвалась и освободилась, встала на ноги и смахнула с платья засохшую травинку. Она еще раз смерила шевалье долгим, не поддающимся прочтению взглядом, а потом быстро двинулась по тропинке между оградами. Ее голова вырисовывалась на фоне первых звезд, вспыхнувших на алмазно-синем вечернем небе. Их тяжелый, равнодушный свет струился над силуэтами дворцовых труб. Казанова по-прежнему стоял на коленях, с приставленным к собственному горлу ножом и с бычачьей эрекцией, и несколько минут не мог оторвать от них глаз.

…

— Синьор, вы не сумели скрыть ваш искренний порыв. Секрет вашего обаяния стал причиной вашего бездействия.

— Я благодарен, синьора, что вы не отказываете мне в былом обаянии.

— Ваш рассказ это подтверждает. Однако для Шарпийон одного обаяния, кажется, было недостаточно.

— Я так никогда в этом и не разобрался. Но, должно быть, вы правы.

Все это было так давно… Но откуда Шарпийон знала, что случится в лабиринте? Неужели она постоянно была на шаг впереди?

— Конечно, синьор, вы были значительно старше ее.

— Ха. Ничего особенного в этом нет, синьора. Хорошо известно, что молодые девушки предпочитают мужчин постарше. Более опытных. Более…

— Богатых?

— Глаза девушек разгораются от блеска золота. Это лучший возбудитель. Они скорее выберут золото, чем красивое лицо.

— Я бы сказала, синьор, что мужчина, которому нечего больше предложить, должен, по крайней мере, располагать деньгами, если не желает проводить вечера в одиночестве. Ну, а что вы скажете о молодой женщине, съевшей банкноту?

— Деньги значили для ее желудка больше, чем для кошелька.

— А Шарпийон?

— Она, подобно неурожаю, взвинчивала цену на хлеб, зная, что люди в любом случае заплатят за что-то настолько дефицитное и необходимое.

— Вы когда-нибудь думали, синьор, как повели бы себя на ее месте? Мне кажется, что вы с ней похожи, как две капли воды. Но скажите мне, вы по-прежнему считаете, что она не питала к вам никаких нежных чувств?

— Я считаю, что она меня ненавидела.

— Хотя заявляла о своей любви.

— И не раз.

— Но вы ей не верили. Вы предпочли полагаться на золото.

Он поморщился. Неужели на каком-то повороте судьбы он утратил веру в человеческое сердце?

— Синьора, — начал он. — Мы все рождены в счетных конторах…

Но не договорил, зашедшись внезапным кашлем, разбрызгивая по сторонам мокроту. Он сплюнул в свой носовой платок, а затем, совсем как старуха, заткнул его за обшлаг рукава.

— Я часто размышлял над тем, — сказал он, поглядев на свечу и прикинув, много ли воска сгорело и сколько еще осталось, — что когда люди говорят о любви, каждый вкладывает в это слово свой смысл. И все понимают ее по-разному.

— Нет, синьор, для каждого она значит одно и то же. Но вы прервали свой рассказ. А мне хотелось бы узнать, какой новый план у вас появился, когда вы в конце концов выбрались из лабиринта.

Он покачал головой:

— По-вашему, я из него выбрался, синьора? А вот я в этом сомневаюсь…

глава 17

— Есть некая граница, — произнес Джонсон, приколачивая молотком и закрепляя декоративный падуб над оконной перекладиной, — за которой мы перестаем что-либо понимать. Это, если угодно, последний предел рассудка, один шаг дальше — и язык и вся энергия разума делаются бессильны. Они ничего не могут нам дать. Мы никогда не сумеем разъяснить до конца наши деяния и не проникнем в душу другого человека во всей ее полноте. Это, мсье, прерогатива нашего Творца.

Казанова, ощущая наркотический эффект от такого количества выпитого чая, угрюмо кивнул:

— Мы обречены жить в полном неведении.

— Нет, мсье. Вы преувеличиваете и впадаете в иную крайность. Вы пьете в жаркий день кружку пива, потому что страдаете от жажды, и никакой тайны тут нет. Однако некоторые наши поступки столь противоречат нашим интересам…

— Например, моя одержимость одной особой…

— Это я и имел в виду. Подобные движения души трудно оценить. В данном случае обычная вспышка страсти не способна объяснить упорство, с которым вы преследуете существо, не принесшее вам ничего кроме боли. Я сужу по вашим словам. Кругом полно молодых девушек, и она лишь одна из многих. Не сомневаюсь, что большинство из них не устояли бы ни перед вашими магнетическими чарами, ни перед вашим кошельком. Вы оказались в полной зависимости, мсье, от ваших бед и ваших удовольствий.

— В Серениссиме мы говорим: «Человека, не умеющего плавать, неудержимо тянет к воде». Но разве нас не спасает здравый смысл?

— Да, мсье, — отозвался хозяин дома. — Здравый смысл мог бы нас спасти, будь у него свой язык. Но мы неверно определяем ум и принимаем за него нечто совсем иное. Мы себя обманываем. Вот и ваш нынешний план, мсье: стать писателем, ученым, рабочей лошадью — одна из таких иллюзий.

— Профессия может меня прославить.

— А вот меня она состарила раньше времени. Я работал как вол и получил лишь крохотное вознаграждение.

— Но разве король не назначил вам пенсию?

— Мсье, столько же вы тратите в год на новые башмаки.

Казанова глянул себе под ноги и пожал плечами:

— Что бы вы ни говорили, это достойная и уважаемая работа. В чем я совершенно убежден.

— Выходит, строительство моста, — с хитрым прищуром заметил лингвист и отступил на шаг, чтобы полюбоваться сделанным, — было просто достойной работой?

Перед тем как покинуть дом на Пэлл-Мэлл и отпраздновать с Джонсоном Рождество, шевалье дал себе клятву, что не скажет ни слова о мосте. Пусть это останется его тайной. Однако, едва открыв дверь на Иннер-Темпл-лейн, он тут же начал исповедоваться, и когда они выпили первые чашки чая, великому лингвисту уже все было известно. Хуже того, Джонсон нисколько не удивился, будто давно подозревал, что Казанову хлебом не корми — дай только поучаствовать в строительных работах и поспать в грязи. Неужели я никогда не выучусь держать язык за зубами, с горечью подумал шевалье. А ведь давно пора.

На улице раздались звонкие детские голоса. Рождественские песнопения. Джонсон набил карманы яблоками и спустился к детям. Казанова остался в комнате, согрел руки у огня, повернулся, поднял воротник и с восхищением осмотрел маленькую уютную комнату, заполненную книгами, рукописями, дырявыми носками и немытыми кружками с приливными линиями въевшегося танина. Он взял старое перо лингвиста и дохнул на его острый, заточенный край. Что бы там ни говорил Джонсон, после свидания с Шарпийон в Хэмптон-Корте необходимость навсегда покончить с прежней жизнью стала для шевалье совершенно очевидной. Конечно, в тигле рассудка, в загадочном огне человеческого разума подобная трансформация возможна, хотя работа на мосту успела его научить: перемены должны происходить постепенно. Если надувать шар слишком резко, он может лопнуть, а руки Казановы привыкли к более тонким, но в то же время мощным инструментам, чем кирка или лопата! Удивительно, что он додумался до этого лишь теперь. Его преклонение перед писателями — и писательницами, ибо оно распространялось и на пишущих женщин (он не раз бывал в салоне у мадам Дю Деффан и мадемуазель Д'Эспинас на улице Сен-Доминик), — не убывало с годами. А удовольствие, с которым он посещал книжные лавки или осматривал библиотеки во дворцах знати, почти опьяняющее чувство, когда он устраивался у окна с любимой или давно желанной книгой…