Казанова - Миллер Эндрю Д. - Страница 28

Казанове нужно было успокоиться, побороть эту лихорадку безрассудства, и он предложил Жарбе попариться в турецких банях синьора Доминечетти в Челси. Нагота демократична, она уравнивает всех, и он без удивления увидел в банном зале известных всему Лондону епископов рядом с торговцами пряностями. Они проступали сквозь клубы пара, точно осетры в ханском аквариуме, и распознать табель о рангах можно было, лишь взглянув на раскрасневшиеся полные и благодушные лица. Шевалье прислонился к колонне. Жар обвил его шею, как любовница. Горячие, маслянисто густые струи пота хлынули из пор его лица, заструились по морщинам. Он посмотрел на свои руки. Даже теперь, освободившись от канатов, они то и дело выворачивались и по-обезьяньи кривились. Казанова согнул их и подумал о Рози, о свайном молоте, о въевшемся трудовом поте. Если бы он заставил себя в нее влюбиться? Вот была бы история! Почему человек не может внушить себе это чувство, даже когда ему хочется? Почему нельзя просто сказать: «Я люблю эту девушку!» и начать ее любить. Отчего любовь нельзя нарисовать, как картину? Или сварить ее, как суп? У художника есть цель — создать образ, а умелая повариха знает много секретов. Вот и у сердца тоже есть свои законы: его влечет к себе мисс X, оно очаровано мадам У. А если мисс X или мадам У обманули его ожидания, остается лишь сжечь холст, вылить суп и начать все сначала. Бедная Рози! Теперь они похожи на два конца милновского моста, обреченные с каждым днем все сильнее отдаляться друг от друга…

Он зажмурил глаза, а когда снова открыл их, то увидел, как к нему движется окутанный паром человек. Какое лицо! Похож на алтарного служку, готового изнасиловать монахиню.

— Мой дорогой Сейнгальт!

— Приветствую вас, Гудар. Эта баня — сущий ад, и вы должны чувствовать себя здесь как дома.

— Я рад, что вы вновь вернулись к нам, шевалье. А в свете уже решили, что вы скрылись во Франции от чар одной молодой особы.

— Уж вы-то могли бы не поддаваться слухам.

— Я? Знаете, я слышал одну замечательную историю. Человека, как две капли воды похожего на вас, видели работавшим на…

— Довольно! Я остановился у Ла-Корнелюс.

— У Корнелюс? Бедняжка, говорят, что ей суждено плохо кончить. Я понял, что вскоре ее должны арестовать за долги и никто из друзей-аристократов не протянет ей руку помощи.

— Да, верно, что она лишь изредка покидает дом. Когда знает, что безопасность ей гарантирована.

— К вашей чести, Сейнгальт, вы не бросили ее в беде. Но, наверное, вам все же скучно с ней. На вас просто лица нет.

— Вы опять хотите стать моим врачом?

— Вы должны знать, что я заинтересован в вашем благополучии, как в своем собственном.

— Если вы пришли занять у меня деньги, Гудар, то, как видите, в настоящий момент у меня ничего нет.

— Деньги? Думаю, что вряд ли. Я даже слышал, что прошлой ночью вы проигрались в пух и прах в «Кофейном дереве».

— Если человек не способен рисковать, ему незачем садиться за игорный стол.

— Вы правы. Но разве у каждого не должен оставаться какой-то запас на черный день?

— Я не из тех, кто готов погибнуть из-за карточного проигрыша, и вам это известно.

— Да, я знаю, мой дорогой шевалье. У нас обоих есть свои системы. Мы умеем сохранять присутствие духа, как бы ни легла карта. Но я имел в виду не только деньги. Вовсе нет. Человек может лишиться многого другого и в конце концов погубить себя.

— Например?

— Лишиться доброго имени, своей репутации.

— Это мираж.

— Ему может изменить удача.

— Лишь глупцы полагаются на удачу.

— Потерять мужество и присутствие духа.

— Венецианцы никогда не теряют мужества и присутствия духа.

— Он способен сойти с ума.

— Они не сходят с ума.

— Тогда он может потерять себя.

— Как это человек может потерять себя? Гудар?.. Гудар!

— Разве вы не слышали, мсье?

Когда шевалье вышел из бани и двинулся к карете, чтобы ехать через предместья к себе на Пэлл-Мэлл, Гудар заглянул в окошко изящного экипажа и пригласил Казанову вечером на раут к миссис Уэллс.

— А кто там будет? — полюбопытствовал шевалье, плотно завернувшись в плащ после банного жара.

— Вам нечего опасаться, — засмеялся Гудар. — Шарпийон туда не пригласили.

— Я совсем не думал о ней.

— Однако она о вас думает.

— Ха.

Казанова захлопнул окошко. Экипаж понесся к Лондону.

глава 13

Миссис Уэллс, сводня высшего ранга, славилась своими «раутами», «сборищами» и «посиделками». Шевалье Гудар и Сейнгальт прибыли вскоре после девяти вечера, и на улице у ее дома уже теснились кареты. Молоденькие форейторы в новых, с иголочки, и, очевидно, одолженных на вечер ливреях сидели сзади, на облучках, задирали друг друга, распевали хулиганские песенки и усердно поливали грязью чужих хозяев.

Внутри, в залах, было трудно дышать от обилия собравшихся — людей «первого сорта» или, вернее, «второго сорта». Каждый заглядывал соседу через плечо, пытаясь найти более интересного и влиятельного собеседника. Мужчины были краснолицы, пьяны и скучны, а женщины в пышных платьях скользили бесшумными стайками и стреляли глазами, как из ружей. В центре зала играл квартет. Музыканты успели вспотеть от натуги, но при том гомоне, который стоял в зале, могли бы играть хоть на спущенных струнах. Какой шум и грохот, какой несмолкаемый прибой болтовни! Даже о самых деликатных подробностях приходилось кричать своему спутнику на ухо! Не похоже было, чтобы где-то подавали напитки, не говоря уже про обильное угощение. Казанова чуть не задохнулся и тут же стал мечтать о холодном, дымном вечернем лондонском воздухе.

— С какой стати мы сюда явились? — заорал он на ухо Гудару.

— О чем вы?

— Зачем мы сюда пришли? Здесь нечем дышать. Я не говорю по-английски. И подхвачу тут какую-нибудь заразу.

— Уж это правда! — громко откликнулся Гудар, которого чуть не сбил с ног военный, с трудом сдерживавший приступ тошноты. Когда он пробрался сквозь толпу и толкнул Гудара, тот как ни в чем не бывало обратился к Казанове: — Великолепный прием!

— Вы болтливая мразь, Гудар.

— Несомненно, — отозвался Гудар, рассеянно кивнул и дал знак миссис Уэллс, поглядевшей на них в театральный бинокль.

— Вы могли бы торговать собственной матерью, — продолжал Казанова с дружеской улыбкой. — От вас разит козлиным пометом, а ваш член не больше кладбищенского червя…

Он забавлялся, швыряя эти оскорбления в лицо своему собрату по приключениям, собрату по духу. И лишь через несколько минут, когда его фантазия начала иссякать, понял, что Гудар, отвечавший невнятными междометиями, играл в ту же самую игру.

Человеческая волна, внезапно устремившаяся в холл, подхватила Казанову и Гудара и вынесла из гостиной к нижним ступеням лестницы миссис Уэллс с колоннами из вязов. Несколькими ступенями выше стояла знаменитая лондонская куртизанка Китти Фишер, дочь немецкого портного-иммигранта, и ела банкноту, положенную на бутерброд с маслом. Казанова узнал ее, хотя формально их не представляли друг другу. Это была банкнота в тысячу фунтов, подарок богатого поклонника, которому доставляло удовольствие, когда женщины в буквальном смысле проедали его деньги. Шевалье ослепил блеск драгоценностей на платье девушки, и он подумал: вот истинный символ города и символ времени. Девушка ест наличность, а будь ее нос на полдюйма длиннее, сидеть бы ей в отцовской мастерской и пришивать бы пуговицы при свете тусклой, тонкой свечи.

— С ней до сих пор можно забавляться, — произнес Гудар, выглянув из-за плеча Казановы. — Как обычно и за твердую цену. Без всяких церемоний. Если вы, Сейнгальт, интересуетесь…

Что за существа были эти куртизанки! Женщины, славившиеся своей вызывающей порочностью. На ней и только на ней основывалась их репутация. Ими восхищались, но в женах и дочерях те же качества не вызывали у мужчин ничего, кроме сурового осуждения. Он покачал головой. Скольких он знал, знаменитых и безвестных, обедал с ними, наслаждался их кокетством и ловкими приемами, овладевал ими в парках, в отдельных кабинетах ресторанов, в каретах и с годами все чаще замечал у многих из них фальшивую улыбку и не желал себя обманывать. На мгновение он подумал об отце Китти. Она была еще очень молода, и блеск ее нарядов привлекал к ней постоянное, весьма двусмысленное внимание. Тревожило ли ее это? Хватало ли у нее ума отчаиваться? Отчего он вдруг так расчувствовался? Сентименты хороши в молодости, а ему незачем принимать судьбы куртизанок близко к сердцу.