Выстрел в Опере - Лузина Лада (Кучерова Владислава) - Страница 20

– Ну, так иди и пл-оверь, – мяукнула Пуфик – Прошлое покажет.

И принялась играть привязанным к тетради Кылыны ключом.

Глава пятая,

в которой Мир ведет себя, как герой

Пойти в Прошлое! – от этого предложения у Маши перехватило дух.

Маша уже была в Прошлом.

Именно там она встретила Мишу и полюбила его (и разлюбила Мира навсегда).

Именно там она навсегда потеряла Врубеля, – там он женился (не на ней) и умер сто лет назад…

Но зимой 1894 – 1895, когда семья Горенко проживала в гостинице «Националь» над Бессарабским рынком, Миша Врубель был еще жив! И, быть может, заезжал в Киев в это самое время.

И еще…

Маша любила Прошлое.

Не меньше, чем Мишу!

Эта любовь, непреодолимая, врожденная, и поманила ее на исторический факультет.

Маша фанатично любила историю и не раз убеждалась: история – та же философия (достаточно уметь не только читать, но и думать!).

Маша любила старые вещи…

Не только старинные, но и просто старые. Допотопный, с проржавевшими замками, коричневый чемодан из фанеры, проживавший в ее платяном шкафу. Блеклую фотографию бабушки в смешном купальнике, стоявшей по колено в море, перечеркнутом оптимистичным «Приветом из Сочи!». Поцарапанную круглую жестяную коробку от леденцов «Монпансье», в которой ее отец хранил шурупы и гайки. Но чем старше были вещи – тем сильнее любила их Маша…

Маша любила Время.

Невозвратимое прошедшее время, оставшееся с ней только в лице старых вещей. Время, которое можно было рассмотреть и потрогать: отколовшее куски золоченых багетов, обрамлявших растрескавшиеся картины в музее; стершее ступени царских домов; истончившее бумагу, исписанную тонконогими словами с ижицами – то, что другие сочли бы дефектом и браком… Маша и любила больше всего! Трещины, худобу посеревшего мрамора, щербины и патину.

Они украшали дома и вещи, как шрамы украшают мужчину.

Они свидетельствовали о минувших боях, баррикадах, любовях, страстях, зимах и летах.

Шрамы, нанесенные рукою Великого времени, были не менее ценны для нее, чем вещи, созданные руками великих. Эти шрамы говорили: «Мы прошли сквозь историю! Мы были там… Там были только мы!»

И, завороженная, Маша слушала рассказы древних щеколд. Золотых лорнеток, покоящихся в музейных витринах. Ступенек, стертых до арматуры. Блуждая по Городу, она наклонялась, чтобы потрогать угасший мрамор рукой, и вслушивалась в него, шепчущего ей о недоступной Прекрасной Стране.

Так мальчик, мечтающий о путешествиях, внимает рассказам о далекой, загадочной Африке! Так модница жадно читает о недоступной ей Высокой моде Парижа.

Но Маша не любила моду, не хотела в Париж. Ее влекла иная страна, существующая только на старых картах – 1800, 1902, 1913 годов. Страна, о загадках и модах которой рассказывали ей боевые шрамы старых вещей.

Потому-то с дивным для нее высокомерным презрением Маша морщилась на вещи, подделывающиеся под старину – они мнились ей самозванцами, лгунами, сидящими в трактирах с бутылкой вина, рассказывая об Африке, в которой никогда не бывали…

Однако, побывав собственной рыжей персоной в стране Прекрасного Прошлого, Маша сложила свою любовь воедино и приравняла к умопомрачительно простому ответу:

«Я хотела жить там. Я всегда хотела жить там. Не здесь…»

Оттого, стоило рыжей Изиде мяукнуть про новый вояж в ХГХ век, Маша мгновенно забыла про суды и экзамены, свое интересное положение и крайне неблагоприятное положенье вещей – в общем и целом.

– Но, – постаралась вернуть себя в реальность она, – я не могу. У нас и так мало времени.

И вдруг вспомнила о казавшейся раньше неважной особенности путешествий в минувшее.

Оно не займет много времени.

Точнее – не займет никакого времени!

Можно уйти в Прошлое в 12.00 текущего дня и прожить там хоть сутки (Хоть год! Хоть двадцать пять лет!) – ты все равно вернешься обратно ровно в 12.00. Максимум в 12.15.

– Нужно будет засечь… – сказала Маша под нос. – Пуфик, ты – гениальная кошка! В любом случае, если я буду сидеть тут и думать, это займет куда больше времени. Короче, даже если мне нужно просто посидеть и подумать, логичней идти и думать туда… Там я могу думать сколько угодно! Время ж все равно останавливается!

Гениальная кошка лениво понюхала прозвучавший в ее честь комплимент и, сочтя его несъедобным, завалилась спать на Машины фото.

Маша метнулась к Кылыниному тайнику, рванула шкаф-дверцу.

– Так… – Ее щеки окатило румянцем. – Что у нас носили в 1894? Турнюры уже вышли из моды. Модерн позже… Нужна шубка и шапочка… – (Прошлый раз Маша оказалась в Прошлом осенней зимой 1884 года, в одном платье и шелковых туфельках – и грела ее только любовь!). – Прекрасно!

Скрупулезность «Девы»-Кылыны не в первый раз сослужила им добрую службу – вся одежда была помечена бирками с указанием сезона и года.

– Маша, я что-то не понял. – Мир удивленно изучил внезапную Машу – возбужденно-счастливую, нетерпеливо подпрыгивающую. – Ты куда собираешься? На карнавал? – воззрился он на содержимое шкафа.

– Тут есть и мужские вещи.

К полосатому «пиджаку Остапа Бендера» прижималось мужское пальто с бобровым воротником.

– Мир, иди сюда. Подпрыгни! – потребовала Ковалева. – Там на антресолях, в шляпных картонках, наверняка есть цилиндр. Ага, вот шуба! А ботики? – Согнувшись, она полезла под вешалку, но вернулась с половины пути. – Ой! Ключ! Нужен ключ от гостиницы «Националь».

– Первый ряд. Двадцать седьмой крюк сверху. – Белладонна, вылизывающая языком свою белую шкурку, оторвалась от сего благородного дела. – Замок от него – в третьем ящике снизу. Дом гостиницы «Националь» сгорел в 41-м.

– Мир, беги в коридор, – послала Красавицкого Маша. – Там шкаф, в нем много ключей.

Влюбленный и недоуменный, Мир послушно направился в указанном ему направлении и нашел шкаф с ведьмацкими метлами, шкаф с колдовскими банками-склянками и третий – от пола до четырехметрового потолка, заполненный тысячью тысяч ключей, висевших на тысяче тысяч крючков.

– Первый ряд, двадцать седьмой сверху, – закатив глаза, он начал считать. – Раз, два, три…

На двадцать седьмом ключе висел картонный брелок:

– Боже! Но этого не может быть.

– Тише, тише… – шикнула Маша. – Я ж тебя предупредила!

Но предупредительность спутницы не могла упредить здоровой реакции на невозможное.

Прибыв на такси к крещатицкому кинотеатру «Орбита», Маша (разряженная, вопреки лету и летам, в шубку с маленькой муфтой и круглую шапочку) подошла к относительно новой двери, вытащила из ридикюля большой ржавый замок, вставила в него дряхлый ключ, повернула, взглянула на часы, прошептала две фразы:

– вошла.

И последовавший за ней кавалер очутился в отделанном красным деревом, сверкающем бронзовыми лампами вестибюле дореволюционной гостиницы «National».

Машины глаза затанцевали по залу и сразу отыскали то (тех), кого ей должно познать. Бонна в темном плаще и непримечательной шляпке вела к двери двух маленьких девочек.

«Кто из них Анна?..»

Заезжая bonne исчезла за дверью.

Мир стоял столбом и смотрел бараном.

– Идем, идем, надевай скорее пальто… Там зима. Я же тебе говорила, – нетерпеливо пришпорила его Киевица.

– Какое пальто? – Во имя любви Мир с честью продефилировал по Крещатику XXI века в классическом сюртуке. Но надеть цилиндр конца XIX и пальто в начале июля он отказался наотрез.

– Пальто у тебя в руках!

Мир взглянул на свою руку с перекинутым через нее пальто. Тряхнул сложенным в «блин» цилиндром.