Петька Дёров(изд.1959) - Аланов Виктор Яковлевич - Страница 4

После ужина Фомка начал стелить постель. Дело это было несложным. Спальней ему служила маленькая ниша, где лежала свежая солома, накрытая плащ-палаткой.

— Раздевайся, вместе спать будем, — пригласил Фомка, указывая на это ложе. — Давай к стене, а я с краю.

Петька послушно улегся. Фома навел в комнате порядок, закрыл дверь на крюк и лег рядом с Петькой. Петька лежал неподвижно, глядя в потолок.

— Слушай, — вдруг спросил Фома, — а как же это случилось, что у тебя всю семью, ну… сразу?

Петька приподнялся и сел.

— Мы до войны в Гатчине жили, — помолчав, сказал он. — Хорошо жили. Отец на станции работал диспетчером, а мать дома, с нами. Нас трое было: я да еще младшие — Володя да Нина. Домик свой был, огород… Мать козу держала, Варькой звали. Озорная— чуть спиной повернешься, подойдет и боднет. Не со зла, а так, поиграть. Я ее хотел дрессировать для цирка, уже начал, только мама запретила, сказала, — молоко у Варьки испортится. Мы с отцом на рыбалку ходили, летом в отпуск он всегда меня с собой брал. Хорошо было… А тут война. Ой, что у нас на станции делалось! К фронту эшелоны военные, а оттуда раненых везут, эвакуированных… Отец и дома не ночевал. Я ему на станцию носил, что мама сварит. Оружие ему выдали — пистолет. Хороший! Батя, когда его чистил, и мне подержать давал. Батя у меня партийный был.

Он хотел, чтобы мы уехали в Ленинград, к знакомым, а мама ни за то. Уезжать, говорит, так всем вместе. Поедем, когда тебе приказ дадут эвакуироваться. У коммунистов, говорит, семьи не бегают. Она у меня тоже, знаешь, какая была твердая, мамка моя. Скажет— и всё.

Петька помолчал, отдавшись воспоминаниям. Фома нетерпеливо шевельнулся.

— Ну! И что же?

— Да вот нагрянули немцы вдруг. У нас дома всё сложено было на случай, если немцы придут, а я — за вахтенного. Отец, когда на станцию уходил, сказал: "Тебе, Петро, вахту держать. Как просигналю, — будешь грузить пассажиров, мать и ребятишек». Он раньше на флоте служил, любил сказать по-морскому. У меня и вахтенный пост был — на столбике у ворот.

И вот, слышу, стрельба страшная поднялась у станции, взрывы… Потом отец идет. Понимаешь, не бежит, а идет, только быстро-быстро так и руку зажимает, а по руке кровь… Сам спокойный, а бледный, бледный… Вошел в дом, маму обнял. «Уходим, — говорит, — Наташа… если успеем».

Я за поленницу побежал. У меня там, за дровами, здоровый нож был спрятан, совсем кинжал. Мне один раненый подарил. И только я туда, как слышу, — шум на дворе, крик. Один голос противный такой. Орет, будто и по-русски, а всё не по-нашему: «Ти коммунист, оружий в руках имеешь!» А отец спокойно так отвечает: «Да. я коммунист, и на меня не орите. Я здесь у себя, а вас сюда никто не звал!»

Что тут поднялось!..

Петька замолк. Побледневший Фома не отрываясь глядел на него.

— Ну! — наконец выдохнул он. — Ну, а ты что?

Мучительная судорога исказила лицо Петьки. Сцепленные на коленях пальцы побелели.

— Я… знаешь, Фома… я испугался. Их много, с автоматами, а у меня нож только!

Голос его прерывался, по лицу катились слезы.

— Фомка, верь мне, вот верь… Теперь бы я их руками бы, зубами… А тогда, как это было, сам не знаю. Сижу за дровами, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Ох, трус я, проклятый трус!..

Мальчик зарыдал в голос. Фомка притих, не по-детски серьезно сдвинув рыжие брови. Потом осторожно коснулся дрожавшего Петькиного плеча.

— Ты, брат… ты ничего, не убивайся. Большие, говорят, тоже в первый раз пугаются. Мне так один знакомый говорил, военный. Ничего, в следующий раз не струсишь.

Фомкины утешения вряд ли доходили до сознания Петьки, но рыданья его понемногу затихали, хотя всё его худенькое тело еще сотрясала нервная дрожь. Снова в его ушах звенел предсмертный крик матери, снова встала перед глазами ужасная картина…

Вот он, притаившись за поленницей дров, от которых еще пахнет лесом, слышит на дворе топот солдатских сапог, лающую чужую речь, грубую команду. Слышит спокойный и гордый голос отца: «Стреляйте, убийцы! Весь русский народ не перестреляете. Прощай, Наташа!»

Сухой треск выстрелов, жалобный вскрик сестрички Нины: «Мама!» И звук, который не забудется никогда, — последний вопль матери, собственным телом прикрывающей свое дитя, скорбный и гневный.

Когда заглохли вдали шаги убийц и Петька, дрожавший, как в ознобе, вылез из-за спасшей его поленницы, первое, что он увидел, был окровавленный труп матери, в последнее мгновение собственным телом прикрывшей Нину. Пули пронизали их обеих. Рядом — отец. Рука его, сжатая в кулак, закинута кверху. Чуть поодаль — брат Володя. Ему десять, лет, он весной перешел в четвертый класс. Пионерский галстук на его шее темнеет от крови, стекающей с лица мальчика.

— Вот так всё и было…

Голос Петьки дрогнул и затих.

Фомка, придвинувшись поближе, положил ему руку на колено и вполголоса сказал:

— Не плачь, Петя. Мы им отплатим. За всё отомстим…

Петька вытер рукою слезы и, справившись с волнением, продолжал:

— Ну вот. Тогда я пошел к Ленинграду. Три раза подходил к обороне немцев, только было их там так много, что никак не пройти. В одном месте, на станции Урицкой, чуть не убили. Три раза в меня стреляли, только я удрал. Понимаешь, Фома, всё горит кругом, трещит, пушки стреляют, пулеметы… А наши здорово дерутся. Я видел, сколько немцы своих раненых увозят и убитых хоронят! Ух, злые!..

— Чуют, что Ленинграда им не взять, — вставил Фома. — Черта в зубы они получат, а не Ленинград. У меня там тоже знакомые есть, воспитанники наши бывшие, детдомовские, из старших, в Кронштадте. Наверно, и они дерутся с фрицами. Ребята отчаянные.

— Смелей, чем ты? — вдруг спросил Петька.

Фомка внимательно и серьезно посмотрел на Петьку и, подумав, ответил:

— Ну, может и не смелей, но тоже храбрые.

Мальчики замолчали, задумавшись. Всё-таки хорошо было бы быть сейчас не в занятом немцами Пскове, а в Ленинграде или Кронштадте, где все свои, где можно не таясь спросить и даже получить оружие и драться с немцами.

— Да, так походил, походил я там, вижу, — не пройти на Ленинград, — снова заговорил Петька. — Вот я и подался в Псков. Здесь у нас родные жили — сестра отца, тетя Поля, с мужем. Пришел, а их дом немцы разбомбили, и их самих нет. А после, — Петька посмотрел на Фомку и тихо закончил, — после вот тебя встретил.

— Ну и хорошо, что ты теперь со мной! — дружески хлопнув Петьку по плечу, воскликнул Фома. — Вместе веселее. А фашистов Красная Армия разобьет, вот увидишь. Ладно, давай теперь спать, — устал, верно, болтавшись по дорогам.

Лампа была потушена, мальчики улеглись. Блаженная исгома разлилась по телу Петьки, когда он вытянулся на постели из мягкой соломы, приятно шуршавшей под плащ-палаткой. Впервые за долгие дни скитаний он лег спать в тепле, в безопасности, рядом со славным товарищем, который с первой минуты знакомства так понравился Петьке.

Петька уже засыпал, когда Фома, приподнявшись на локте, вдруг встрепенулся.

— Петь! — окрикнул он. — А кинжал-то?

— Какой кинжал? — тихо спросил Петька.

— А что у тебя там… в поленнице?

Петька взял свою курточку, пошарил в ней и, ощупью найдя руку Фомы, подал ему большой солдатский нож.

— Острый, — одобрительно промолвил Фома, проведя пальцем по лезвию.

— Острый, — откликнулся Петька. — Я его по дороге всё точил. Как сяду отдыхать, найду камень и точу. Теперь он совсем острый.

— Вот видишь, — сонным уже голосом сказал Фома. — А ты говоришь, — трус… Это только в первый раз… У меня тоже оружие есть, еще получше ножа. Вот завтра покажу.

В комнатке на церковной колокольне водворилась тишина, которую нарушало только мурлыканье кота Васьки. По-братски обняв друг друга, мальчики-сироты, лишенные родного крова, близких и друзей, под шум дождя и вой ветра заснули крепким детским сном.

ЖИЗНЬ В ПСКОВЕ

Рано утром, чуть забрезжил свет, Фома поднялся. Осторожно, чтобы не разбудить спящего Петьку, он оделся, цыкнул на завозившегося было кота и вышел. Ловко спустившись вниз по опасной лестнице, Фома вылез из своего убежища и осмотрелся. Кругом всё было спокойно. Фомка взглянул на небо. И оно не предвещало ничего худого — чистое, безоблачное после ночного дождя. «Хороший денек будет», — решил мальчик.