Жена Пилата - фон Лефорт Гертруд - Страница 5

Но даже этим мирным людям не могла не броситься в глаза странная сдержанность и скорбь моей госпожи. Молодой помощник странствующего старца-проповедника, руководивший общиной в его отсутствие, всякий раз, приглашая вновь прибывших на приуготовительную беседу перед крещением, с ожиданием смотрел и сторону госпожи, но та в отчаянии накрывала голову покрывалом.

Иногда на обратном пути к нам присоединялся кто-нибудь из участников собрания; эти люди простодушно изливали нам свои сердца, в которых, к нашему удивлению, жили пламенные надежды, устремленные не только в потусторонний, но и в зримый, реальный мир.

Однажды нашей спутницей была, например, старая сирийка с некогда прекрасными, но уже давно поблекшими и выцветшими чертами. Она утверждала, что крушение неверующего мира наступит уже в самые ближайшие дни. Жестоким играм на аренах цирков будет положен конец, дикие свирепые звери из клеток будут ласково льнуть к ногам человека, гладиаторы бросят свои мечи. Богатые раздадут свое имение беднякам, господа отпустят на волю своих рабов, а над Палатином римских кесарей воспарит голубь Святого Духа.

– Маран-афа, маран-афа! Господь наш грядет! – воскликнула она. – Уверуйте в это и радуйтесь! – И, обратившись к тихо шедшей рядом с нею госпоже, прибавила: – А ты, бедная печальная сестра, станешь счастливой, как юная, сияющая радостью невеста! Маран-афа, Господь наш грядет!

Но Господь не приходил. Вместо этого начались кровавые преследования. Ты знаешь, благородная Юлия, о том злополучном пожаре, который превратил в пепел жилища римских бедняков и вину за который возложили на невинных людей, чтобы успокоить народ. Когда мы однажды вечером вновь пришли к тому мрачному дому в Субуре, от нас впервые потребовали назвать свои имена. Госпожа медлила. И тут оказалось, что в общине царит уже совсем иное настроение, чем прежде. В мгновение ока нас окружили испуганные и недоверчивые лица.

– Как твое имя? Почему ты не говоришь нам, кто ты? – слышалось со всех сторон. Голоса становились все более враждебными. – Ты отказываешься от приуготовления к крещению – чего же тебе от нас нужно?..

Тут вперед протиснулась старая сирийка.

– Успокойтесь, успокойтесь, друзья – воскликнула она примирительно. – Господь придет и защитит нас. Не заботьтесь, ибо все волосы на голове нашей сочтены [9], – сказавший это не оставит нас Маран-афа, Господь наш грядет!

Но на нее прикрикнул грубый мужской голос:

– Закрой рот, старая ведьма! Господь пока еще не пришел, а опасность уже у порога! – И, обратившись к Клавдии:– Ни шагу вперед, пока мы не узнаем, и что тебе здесь надо!

Говоривший, раб-эфиоп исполинского роста, встал перед госпожой, широко расставив ноги, и преградил ей путь в дом. Госпожа побледнела, но не дрогнула – знатную римлянку не так-то легко испугать.

Шум и волнение толпы нарастали. Эфиоп схватил госпожу за плечи и принялся трясти ее со словами

– Имя! Я желаю знать твое имя, заносчивая тварь! В это мгновение, когда беда уже казалась неотвратимой, появился молодой помощник апостола.

– Что здесь происходит? – властно спросил он.

Эфиоп упрямо отвечал:

– Здесь происходит то, что ты сам велел нам делать. Мы спросили эту незнакомку, как ее имя, а она не желает назвать его!

Помощник, серьезный, хоть и молодой римлянин, велел толпе замолчать. Потом, обратившись к эфиопу, потребовал:

– Отпусти женщину! Как зовут тебя? – спросил он госпожу. – Назови нам свое имя!

Она отвечала:

– Я охотно назову его, но только тебе одному.

Он молча провел нас в небольшую комнату.

– Не сердись на них за их возмущение, – сказал он дружелюбно, – в городе ходят тревожные слухи, которые, будем надеяться, не подтвердятся, и эти люди опасаются за свою жизнь, ибо слабость их велика; ты же никогда не просила о крещении. Мы до сих пор не спрашивали тебя о твоем имени, но сегодня это стало необходимо: мы подозреваем, что за нами следят.

– Господин, я охотно просила бы о крещении, – сказала она просто, – но я не осмеливалась назвать свое имя, боясь испугать вас: я – Клавдия Прокула, жена Понтия Пилата.

Услышав имя прокуратора, помощник вздрогнул, но на лице его тотчас же отразилось нечто вроде радости.

– Имя твое не может испугать нас, Клавдия Прокула, – ответил он. – Ученик Господа, проповедь которого ты слышала, поведал нам, что ты предостерегала своего мужа от неправедного приговора, на тебе нет его вины, и ты можешь спокойно слушать Символ веры, не закрывая лицо покрывалом…

– Господин, позволь мне и дальше прятать лицо под покрывалом: мне больно слышать Символ веры, ибо я глубоко предана своему мужу. Не могу ли я принести за него покаяние, с тем чтобы имя его было изъято из молитвы? – молвила она.

Молодой римлянин внимательно посмотрел на нее.

– Нет, Клавдия Прокула, – медленно произнес он. – Этого ты не можешь. Пока на земле будет звучать Символ веры, в нем всегда будет упоминаться имя Понтия Пилата. Этим именем супруг твой некогда представлял в Иерусалиме Римскую империю, и потому он ныне представляет все то время, дабы служить свидетельством места и часа свершившегося.

На лице ее вновь появилось выражение болезненного воодушевления.

– И все же это о нем сказал Господь в Своей молитве: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают!..» [10]

– Однако твой муж знал, что делает, ведь ты сама ему об этом говорила, – возразил помощник не без некоторой суровости в голосе.

– Но он не понял меня! – взмолилась она. – Он не распознал сострадание Божье в глазах осужденного! Да и как он мог распознать его, ведь в этом мире нет сострадания!

– И все же он знал, что предает на смерть невинного, – настаивал помощник. – Бедная женщина, я не могу дать тебе утешения: муж твой осужден, ибо он осудил Господа, и вера твоя несовершенна, если ты оспориваешь справедливость Божью. Позволь мне наставить тебя в нашем вероучении, и ты поймешь ее.

Она некоторое время молчала, затем кроткое лицо ее медленно приняло выражение несгибаемой твердости. Наконец она произнесла тихо и торжественно:

– Прощайте! Я не нашла здесь справедливости Божьей. Я искала сострадание Христа – то, что не от мира сего, – нечто совершенно иное, но вы так же не распознали его, как не распознал его мой муж. Не только он один – вы тоже повинны в смерти Господа! И сейчас вы усугубляете свою вину, ибо вы предаете Его Божественное сострадание!

Помощник на мгновение опешил. Но уже в следующий миг он воскликнул с ужасающей убежденностью судьи:

– Женщина! Что знаешь ты о справедливости Божьей? Ты вздумала поучать нас, ты, которая даже не приняла и никогда не сможешь принять крещения, если будешь упорствовать в своем заблуждении! Ступай и подумай о моих словах. – Он открыл боковую дверь и выпустил нас из дома незаметно для членов общины.

Ночь была темной, луна лишь изредка проглядывала сквозь тревожно несущиеся куда-то облака; черные улицы время от времени слабо озарялись факелом всадника какой-нибудь запоздалой кавалькады. Отсвет его плясал на мрачных домах Субуры, этих древних, давно уже обветшавших жилищах, кишащих людьми, которые, следуя вековым привычкам, живут, грешат и наконец умирают, чтобы освободить место другим, и эти другие следуют тем же тупым, однообразным привычкам, так же живут, грешат и умирают. Порою до нас доносились воинские сигналы преторианцев из казарм или рев диких зверей из какого-нибудь дальнего амфитеатра. То и дело во тьме раздавался дерзкий хохот блудниц.

Госпожа шла быстрым шагом: она словно хотела как можно скорее покинуть Субуру. Я знала, что она в отчаянии, но не решалась произнести ни слова, чтобы утешить ее, – я ощущала боль ее разочарования как свою собственную боль. Так молча мы достигли императорских форумов. Луна вышла из туч, и Палатин вырос перед нами беломраморным облаком. На улице, по которой мы шли, куда ни взгляни, высились храмы, твердыни древних богов. Нас обогнал отряд легионеров: тяжелая, размеренная поступь их казалась железным ритмом великого Рима. Мы шли вдоль высокой стены храма Марса Ультора. Госпожа внезапно остановилась, коснулась рукой холодной каменной стены.