Эдит Лебединая Шея - Леблан Морис - Страница 2

— Душераздирающая улыбка! — заметил один из критиков, к которому все с почтением прислушивались. — Улыбка, исполненная невыразимой прелести, и знаете, полковник, она мне напоминает улыбку госпожи Спармиенту. — Убедившись в справедливости своего открытия, он продолжал: — И вообще есть тут очень большое сходство, поразившее меня с первого взгляда, например, изящная линия затылка, тонкость рук и даже нечто в фигуре, в осанке.

— Вы правы, — согласился полковник. — Именно из-за этого сходства я и решил приобрести их. Но есть и другая причина. По странному совпадению имя моей жены Эдит. Теперь я ее называю Эдит Лебединая Шея. — Рассмеявшись, полковник добавил: — Надеюсь, аналогии на этом кончатся, и моей Эдит не придется, как бедняжке королеве, разыскивать труп своего любимого. Я, слава богу, здоров и не имею ни малейшего желания умирать. Разве только если исчезнут гобелены. Тогда я пущу себе пулю в лоб.

Он расхохотался, но смех его не нашел отзыва, и в последующие дни во всех статьях, написанных о вернисаже, передавалось это ощущение неловкости и молчания. Присутствующие не знали, как отреагировать. Наконец кто-то попытался пошутить:

— А как вас зовут, полковник? Не Герольд?

— Нет, нет, — отвечал он так же весело, — меня зовут иначе, и я нисколько не похож на саксонского короля.

Впоследствии все единодушно утверждали, что, едва полковник произнес эту фразу, со стороны окна (то ли правого, то ли среднего — тут мнения разделились) раздался первый звонок, короткий, резкий и однотонный. Ему вторил крик ужаса г-жи Спармиенту, упавшей в объятия мужа. Полковник воскликнул:

— Что такое? Что это значит?

Приглашенные, замерев, уставились на окна.

— Что это значит? — повторил полковник. — Ничего не понимаю. Никто, кроме меня, не знает, где находится этот звонок…

И в тот же миг (тут все свидетели были единодушны) внезапно настала полнейшая темнота, и сразу же на всех этажах особняка, во всех гостиных, комнатах, на всех окнах зазвенели звонки, завыли сирены.

На несколько секунд присутствующих охватила безрассудная паника, безумный ужас. Женщины вопили. Мужчины колотили кулаками в запертые двери. Все толкались. Дрались. Кто-то упал, упавших топтали. Все это напоминало панически мечущуюся толпу, напуганную пожаром или взрывом снаряда. И тут, перекрикивая шум, раздался голос полковника:

— Тихо! Всем оставаться на местах! Сейчас все будет в порядке. Выключатель в углу. Вот он!

Пробившись через толпу приглашенных, он добрался до угла галереи, и в тот же миг вспыхнул электрический свет и утих вихрь звонков. Странная картина открылась взгляду. Две дамы в обмороке. Г-жа Спармиенту, бледная, повисшая на руках мужа, казалась мертвой. Мужчины, тоже побледневшие, со сбитыми на сторону галстуками, выглядели так, словно они только что вырвались из драки.

— Гобелены здесь! — крикнул кто-то.

Все были крайне удивлены, словно их исчезновение должно было явиться естественным следствием переполоха и его единственно возможным оправданием.

Но их никто не тронул. Бесценные шпалеры все так же висели на стенах. И хотя звон стоял по всему особняку, хотя свет погас всюду, инспекторы не заметили, чтобы кто-нибудь вошел или хотя бы попытался войти.

— Кстати, — заметил полковник, — сигнальными устройствами оборудованы только окна галереи, но эти устройства, механизм которых знаю лишь я, устанавливал не я.

Все с готовностью громко захохотали, но смех звучал как-то неубедительно и пристыженно, поскольку каждый чувствовал нелепость своего поведения. Гости поспешно покидали дом, воздух которого, несмотря ни на что, был напитан тревогой и страхом.

Осталось двое журналистов, и полковник, поручив Эдит заботам горничных, вскоре присоединился к ним. Они втроем вместе с детективами провели расследование, в ходе которого не удалось, впрочем, обнаружить ни одной мало-мальски интересной детали. После чего полковник раскупорил бутылку шампанского. Поэтому журналисты ушли лишь поздно ночью, а точней, без четверти три. Полковник поднялся к себе в спальню, а детективы спустились на первый этаж в отведенную им комнату.

Бывшие полицейские поочередно исполняли обязанности сторожей, а обязанности заключались в следующем: во-первых, не спать, во-вторых, обходить сад и подниматься до галереи.

Долг свой они строжайшим образом исполняли, за исключением промежутка между пятью и семью утра, так как в это время их сморил сон, и они не сделали обхода. Но на улице уже было светло. Кроме того, неужели бы они не проснулись, если бы звякнул хоть один звоночек?

И тем не менее, когда один из охранников отпер в семь двадцать двери галереи и открыл ставни, оказалось, что гобелены исчезли.

Впоследствии этого человека и его товарищей упрекали за то, что они сразу же не подняли тревогу, а сами начали розыски, вместо того чтобы известить полковника и позвонить в полицейский комиссариат. Но разве это вполне простительное промедление хоть в чем-нибудь затруднило работу полиции?

Как бы там ни было, полковника оповестили лишь в половине девятого. Он уже был одет и собирался выходить. Казалось, новость не очень взволновала его, или, верней сказать, он сумел овладеть собой. Однако удар, видимо, был слишком силен, так как полковник опустился на стул и на какое-то время погрузился в подлинное и безмерное отчаяние; ужасно тяжело было видеть этого внешне сильного человека в подобном состоянии.

Наконец, взяв себя в руки, он прошел в галерею, оглядел пустые стены, сел за стол, поспешно написал письмо, сунул его в конверт и заклеил.

— Возьмите, — сказал он. — Я спешу, у меня неотложная встреча. Передайте это письмо комиссару полиции.

Инспекторы непонимающе смотрели на него.

— Я сообщаю о своих впечатлениях, о подозрении, которое мне пришло в голову, — пояснил он. — Пусть он обратит на него внимание. А я начну поиски сам.

И он почти бегом вышел из дому, возбужденно, как потом утверждали инспекторы, размахивая руками.

Несколькими минутами позже прибыл комиссар полиции. Ему подали письмо. Там было написано:

«Пусть любимая моя жена простит меня за горе, которое я ей доставлю. До самой последней минуты ее имя будет у меня на устах».

Таким образом, в результате мгновенного помешательства, явившегося следствием этой ночи, когда нервное напряжение породило в нем нечто вроде горячки, полковник Спармиенту решился на самоубийство. Хватит ли у него смелости совершить его? Может быть, в последний момент здравый смысл все-таки возобладает?

Предупредили г-жу Спармиенту. Все время, пока велось первоначальное расследование и власти пытались найти след полковника, она ждала, изнемогая от ужаса.

В конце дня позвонили из Виль-д'Авре. На выезде из туннеля после прохода поезда обходчики обнаружили страшно изуродованное тело мужчины; лицо его превратилось в кровавое месиво. В карманах у него не обнаружено никаких документов. Но по приметам он похож на полковника.

В шесть вечера г-жа Спармиенту вышла из автомобиля в Виль-д'Авре. Ее повели в одно из вокзальных помещений. И когда подняли простыню, прикрывающую погибшего, Эдит — Эдит Лебединая Шея — опознала труп своего мужа.

В подобных обстоятельствах Люпен, естественно, не мог, как принято выражаться, иметь хорошую прессу.

«Пусть он поостережется! — писал некий журналист-сатирик, очень точно выразивший общее мнение. — Нужно не так уж много историй такого рода, чтобы он утратил симпатию, на которую до сих пор мы не скупились для него. Люпен приемлем лишь до той поры, пока его мошеннические проделки направлены против вороватых банкиров, немецких баронов, подозрительных иностранных авантюристов, банковских и анонимных компаний. А главное, он не должен убивать! Руки грабителя — согласны, но руки убийцы — нет! Пусть он даже не убивал, но за эту смерть он в ответе. На нем кровь. Теперь цвета его герба покраснели».