Лилия долины - де Бальзак Оноре - Страница 30

— Обещаю, — сказал я, думая, что она говорит о верности.

— Речь идет не обо мне, — заметила она с горькой усмешкой. — Никогда не играйте в азартные игры, Феликс, я не делаю исключения ни для одной светской гостиной.

— Я никогда не буду играть, — сказал я.

— Хорошо. Я нашла для вас более полезное занятие, нежели игра. Вот увидите, там, где другие рано или поздно окажутся в проигрыше, вы неизменно будете выигрывать.

— Каким образом?

— Письмо вам все откроет, — ответила она весело, и благодаря этому тону ее советы звучали не так торжественно, как звучат обычно советы старших.

Графиня беседовала со мной около часа и доказала мне глубину своей привязанности, обнаружив, как тщательно она изучила мой характер за последние три месяца; она проникла в самые потайные уголки моего сердца, озарив их светом материнской любви; ее голос звучал проникновенно, убедительно, а смысл и тон слов говорил о том, как крепки связывавшие нас узы.

— Если бы вы знали, — сказала она в заключение, — с какой тревогой я буду мысленно следовать за вами, как буду радоваться, если вы пойдете прямой дорогой, сколько слез пролью, если вы пораните себе ноги об острые камни! Верьте, моя привязанность к вам не имеет себе равной: она непроизвольна и вместе с тем разумна. Мне так хочется видеть вас счастливым, могущественным, окруженным почетом, ведь вы будете для меня как бы воплощенной мечтой!

Я не мог слушать ее без слез. Анриетта была одновременно нежна и неумолима; ее чувство смело обнаруживало себя, но оно было слишком чисто, чтобы дать хоть малейшую надежду юноше, жаждавшему наслаждения. В обмен на мою мучительную страсть она, не скупясь, дарила мне свою непорочную святую любовь, которая могла насытить лишь душу. Она возносилась на такую высоту, куда я не мог следовать за ней на огненных крыльях желания, от которого на том памятном балу помутился мой разум; дабы приблизиться к ней, мужчине следовало обрести белые крылья серафима.

— Я постоянно буду думать: «А что сказала бы моя Анриетта?» — заверил я ее.

— Хорошо, я буду для вас звездой и алтарем, — проговорила она, намекая на мои детские грезы и пытаясь осуществить их, чтобы обмануть мои желания.

— Вы будете моей верой и моим светочем, вы будете всем для меня! — воскликнул я.

— Нет, я не могу быть для вас источником наслаждений.

Она вздохнула, и на ее губах промелькнула улыбка, выдававшая тайную боль: так улыбается внезапно взбунтовавшаяся рабыня.

С этого дня она стала для меня не только возлюбленной, но и великой любовью; она не только пленила меня, как женщина, которая покоряет нас своей преданностью или страстью, нет, она заполонила мое сердце целиком, и отныне каждое его биение было нераздельно связано с ней; она стала для меня тем, чем была Беатриче[41] для флорентийского поэта и безупречная Лаура для поэта венецианского[42] — матерью великих мыслей, скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет в темноте, как белая лилия среди темной листвы. Она подсказала мне те возвышенные решения, которые помогают предотвратить пожар и спасти обреченное на гибель дело; она наделила меня стойкостью доблестного Колиньи[43], научив побеждать победителей, подниматься после поражения и брать измором самых выносливых противников.

На следующий день я позавтракал во Фрапеле и, простившись с любезными хозяевами замка, столь снисходительными к эгоизму моей любви, пришел в Клошгурд. Супруги де Морсоф собирались проводить меня до Тура, откуда я должен был выехать ночью в Париж. Во время пути графиня была ласкова и молчалива; сперва она сослалась на мигрень, затем, покраснев от этой лжи, внезапно опровергла свои слова, признавшись, что ей жаль со мной расставаться. Граф пригласил меня приезжать в Клошгурд всякий раз, как в отсутствие Шесселей мне захочется побывать в прекрасной долине Эндра. Мы расстались мужественно, без видимых слез. Но Жак вдруг задрожал, как это случается порой с болезненными детьми, и из глаз его брызнули слезы; Мадлена держалась стойко, как маленькая женщина, и только сжимала руку матери.

— Бедный мальчик! — воскликнула графиня, порывисто целуя сына.

Когда я очутился в Туре и пообедал в одиночестве, меня охватил приступ странного неистовства, свойственного только юности. Я нанял лошадь и за час галопом прискакал из Тура в Пон-де-Рюан. Затем, стыдясь своего безумия, я побежал пешком по знакомой дороге и, крадучись, как вор, приблизился к террасе Клошгурда. Графини там не было, я вообразил, что она заболела; у меня был с собой ключ от калитки, и я вошел в сад; Анриетта как раз вышла из дома с детьми, чтобы насладиться тихой грустью, какой бывает овеяна природа в час заката; она шла медленно, вид у нее был печальный.

— Матушка, Феликс вернулся! — молвила Мадлена.

— Да, вернулся, — сказал я на ухо Анриетте. — Я подумал, зачем мне оставаться в Туре, когда так легко еще раз увидеть вас! И почему не исполнить это желание, ведь через неделю его уже нельзя будет осуществить!

— Он не уехал, матушка! — вскричал Жак, прыгая от радости.

— Да замолчи же ты, — заметила Мадлена, — не то тебя услышит генерал и придет сюда!

— Вы неблагоразумны, — прошептала Анриетта, — вы с ума сошли!

О, этот мелодичный голос, дрожащий от слез!.. Какое вознаграждение за поступок, который следовало бы назвать корыстным расчетом в любви.

— Я забыл вернуть вам ключ, — проговорил я, улыбаясь.

— Так, значит, вы больше не приедете сюда?

— А разве мы расстаемся? — спросил я, смотря на нее, и под моим взглядом она опустила глаза, чтобы скрыть свой молчаливый ответ.

Я ушел через несколько минут, проведенных в счастливом полусне, в который погружается душа на грани между восторженной радостью и любовным экстазом. Я удалялся медленным шагом, беспрестанно оборачиваясь. Когда я поднялся на плоскогорье и в последний раз взглянул на долину, меня поразил контраст с тем, что я видел здесь три месяца тому назад. Тогда долина цвела и зеленела, возрождаясь с приходом весны, как возрождались мои надежды и желания. Теперь я был посвящен в мрачную семейную тайну, я разделял скорбь этой христианской Ниобеи и, печальный, как она, удрученный тяжелыми думами, находил, что вся природа грустит вместе со мной. Поля лежали голые, тополя осыпались, листья, еще дрожавшие на ветвях, словно покрылись ржавчиной; виноградные лозы, обожженные солнцем, торчали, как коряги; сень лесов напоминала бурой окраской мантию прежних королей, скрывавшую пурпур власти под темным покровом — символом печалей. И снова в согласии с моим настроением долина, где догорали желтоватые лучи осеннего солнца, показалась мне живым олицетворением моей души. Разлука с любимой для одних мучительна, для других легка, в зависимости от характеров; я же оказался как бы в чужой стране, языка которой не знал; ничто больше не привлекало меня, кругом были только безразличные мне люди и вещи. Тут я постиг всю глубину моей любви, и образ ненаглядной Анриетты предстал передо мной во всем своем величии среди пустыни, где я жил только воспоминанием о ней. Я так свято чтил ее, что решил оставаться незапятнанным перед лицом своего тайного божества и облекся духовно в белые одежды левитов, подражая Петрарке, который являлся перед Лаурой не иначе, как с головы до ног одетый в белое. С каким нетерпением ждал я той минуты, когда, возвратясь под отчий кров, прочту наконец письмо, которое я прижимал к груди с жадностью скряги, ощупывающего в кармане пачку банковых билетов. Ночью я целовал конверт, скрывавший наставления Анриетты, эту таинственную эманацию ее воли, целовал незримые слова, начертанные ее рукой: ведь прочтя их, я мысленно услышу любимый голос, и он зазвучит в сосредоточенном молчании моей души. Да, я всегда читал ее письма так же, как прочел это первое письмо, — лежа в постели среди ночной тишины; не понимаю, как можно иначе читать письма, написанные возлюбленной; однако встречаются недостойные любви мужчины, которые примешивают к таким письмам дневные заботы и то откладывают их, то вновь принимаются за чтение с отвратительным безразличием. И вот, Натали, в ночном безмолвии раздался чудесный голос, и предо мной предстал возвышенный образ моей Анриетты, указавшей мне путь на том перекрестке, где я находился.