Два товарища - Эгарт Марк Моисеевич - Страница 3

— Ты куда на докторовой лодке гонял?

Сердце у Кости екнуло; но он не растерялся:

— Мы ходили к мысу Хамелеон встречать рассвет.

Старик недоверчиво покосился на него. Костя ждал, что он заговорит о матросе Баклане, но он только буркнул:

— Делать вам нечего…

Прибежал Слава и очень огорчился, увидев, что без него осмолили лодку. Епифан Кондратьевич задал ему тот же вопрос, что и Косте, — об утреннем путешествии. Костя делал товарищу выразительные знаки глазами, но Слава не заметил их или не понял и простодушно ответил, что они были на острове, на могиле Баклана.

— То добре, — сказал Познахирко, разгладив седые вислые усы, посмотрел на Костю, словно хотел сказать: «Что же ты плутуешь?»

Костя даже вспотел от смущения. Он думал, что Епифан Кондратьевич рассердится на него, но тот только усмехнулся в усы и велел ему вымыть руки, сам умылся и позвал мальчиков в дом.

Их угостили чаем с баранками, которые оба любили. После чая старый лоцман закурил и начал расхаживать по комнате. Ему было душно, он распахнул дверь в застекленный коридор, который весь светился и горел в лучах заходящего солнца. Крупное, в резких морщинах лицо Епифана Кондратьевича то озарялось красным светом заката, когда он выходил в коридор, и тогда лицо молодело и сам он казался молодым, проворным, сильным, то погасало, когда он возвращался в комнату, тускнело, старело, и весь он становился старым, мрачным.

— Слушайте, хлопцы! — Так начал Епифан Кондратьевич свой рассказ. — Может, пригодится в жизни.

Глава вторая. Рассказ о матросе

Полный розовый месяц висел над селом. А за селом сквозь заросли лозняка над прудом белели стены бывшей панской экономии. Село спало. Только под тополями протяжно запевали девчата. Они пели так красиво, что душа раскрывалась навстречу песне и хотелось забыть тревоги, опасности — все, чем полна была теперь жизнь.

Но Баклан не думал об опасности. Круглое молодое лицо его с светлым чубом, выбившимся из-под бескозырки, было весело и беспечно. Девушка смотрела на него, не в силах скрыть своей радости. А Баклан рассказывал ей о славном море, о походах, в которых он сто раз бывал, сто раз видел смерть, «но не брала его ни пуля, ни пушка, ни соленая морская волна: матрос, он в огне не горит и в воде не тонет!»

В отряде все знали, что Павел Баклан — матрос-черноморец. Кому он говорил, что — минер, кому — что баталер, иной раз именовал себя просто матросом первой статьи, — для партизан это было все равно. Дрался он с немцами лихо и товарищ был славный. В отряде любили его.

Один Грицько, дружок Баклана, черномазый смешливый парень, прижмурит, бывало, хитрые глаза и скажет: «Чи ты минёр, чи баталёр, а моря, побей бог, не бачив!» Грицько, сам того не подозревая, говорил правду. Никогда не был Баклан матросом и моря, точно, в глаза не видел. Был он городской, сухопутный человек, никопольский грузчик. С четырнадцати лет таскал на пристани мешки с зерном, лес, пахучие тавричанские арбузы и дыни, грузил баржи на Днепре, как его отец, которого насмерть придавило бревном.

Изнуряющий скучный труд, пьянство, брань, дикие потасовки, в которых люди отводили душу, — вот что он знал с малых лет. Грубые окрики, запах протухшей рыбы, мертвый сон и едкий пот, заливающий лицо… Вот что он хотел забыть, когда выдумывал и расписывал — для себя, для других — вольную флотскую жизнь.

Однажды, еще подростком, в воскресный день на пристани, засыпанной семечной лузгой, он увидел отряд моряков. Матросы шли сомкнутым строем, здоровые, загорелые, в бескозырках и форменках, четко отбивая шаг. Все смотрели на них, казалось Баклану, с восхищением и завистью, как он.

Это был другой, увлекательный мир, совсем не похожий на тот, в котором жил он сам. С тех пор мысль о флоте не оставляла Баклана. Он завел себе полосатую тельняшку, брюки-клеш, фуражку с золоченым якорем и шнурком и щеголял в своей выдуманной форме на потеху пристанским.

«Эй, мокрое благородие!» — кричал кто-нибудь, завидев Пашку Баклана.

Бивал он насмешников жестоко. Но кличка за ним осталась.

Шла война. Пароходы приходили редко. Работы на пристани становилось все меньше. Но Баклан не терял надежды. Скоро дойдет его черед, и за рост, ширину плеч, за силу возьмут его, конечно, во флот. Во флот, знал он, требуются отборные ребята.

Но вышло иначе. Началась революция.

Хотел Баклан записаться добровольцем в матросы, пошел в Красную гвардию. Мотало его по всей Таврии. Только к морю, к флоту он так и не пробился. Да и не стало флота: затопили его черноморцы, чтобы не достался немцам.

Об этом узнал Баклан от минера с миноносца «Гаджибей». Под Синельниковом смертельно ранили минера. С трудом вынес его Баклан из боя. Перед смертью, прощаясь, минер отдал ему свой бушлат, бескозырку и бебут, сказал: «Бери, Паша. Душа у тебя матросская!»

С тех пор и стал Павел Баклан матросом.

Сейчас в темной хате с искренним увлечением рассказывал он Одарке о том, как заживут они, когда побьют всех панов и подпанков, прогонят немцев с родной земли. Будет тогда Одарка морячкой, женой моряка.

Девушка смущенно смеялась, но внимала ему доверчиво и с таким же увлечением. Вдруг она подняла голову, тревожно прислушалась. Все было тихо. В каморе кряхтел старый дед, а на полу, кинув под себя рядно, храпел товарищ Баклана, насмешник Грицько.

Девушка привстала, осторожно выглянула в окно. Лунный свет упал на ее лицо. Лицо у нее было красивое, смуглое, как у цыганки, темные глаза смотрели смело. Несколько минут оба прислушивались. Баклан шагнул было к двери, когда увесистый кирпич со звоном высадил стекло и ударил об пол.

— То вин, побей бог! — выкрикнула сдавленным голосом Одарка.

Она знала, кто мог следить за ней. Но сейчас поздно было об этом думать. Грицько и Баклан явились так внезапно и так много пришлось ей вчера бегать — в экономию, где стояли немцы, и обратно в село, узнавать, передавать поручения, — что где уж было усмотреть за собой, уберечься.

Девушка вспомнила белобрысого, вертлявого Йохима Полищука с хутора. Йохимка несколько раз сватался к ней — и тщетно. Когда пришли немцы с гетманцами, Полищуки встретили их хлебом-солью, а Йохимка опять пришел к Одарке и вздумал даже грозить ей…

В дверь уже ломились. Баклан привалился к ней сильным телом и сдерживал напор нападающих. Одарка будила его товарища.

— Эх, Грицько, просвистали мы с тобой ночку! — сказал Баклан и засмеялся. Он всегда веселел в минуты опасности.

— Беги! — приказал он девушке и показал на оконце, выходящее в степь.

Едва Одарка скрылась, Баклан отскочил от трещавшей под ударами двери. Сорванная с петель, она рухнула. Немцы попадали в хату. Пока они поднимались на ноги, сослепу тычась друг о друга, Баклан ударил одного рукояткой нагана по голове и, крикнув: «Айда, Гриць, за мной!» — выскочил вон из хаты.

Он слышал позади себя крики, выстрелы, тяжелый топот. Но разве угнаться немцам за его длинными ногами!

Баклан оглянулся. Грицька не было. Густая тень легла на землю: луна зашла за вершины тополей. Зорко вглядываясь в темноту, Баклан повернул назад, к хате. Удар прикладом обрушился на его спину. Он покачнулся, но устоял, обернулся, ловко поймал и вырвал у немца винтовку.

Размахивая винтовкой, как дубинкой, Баклан дрался с двумя здоровенными солдатами — первого свалил ударом приклада, у второго вышиб винтовку из рук. Третий, тот самый Йохимка Полищук, который привел немцев, успел вильнуть в сторону и исчез. Дорога была свободна.

Товарища Баклан нашел возле хаты, там, где настигла его вражеская пуля. Охваченный гневом, забыв, что скоро начнет светать и что он рискует не только своей головой, но и делом, ради которого послан сюда, Баклан погнался за уцелевшим немцем. Увидев направленную на него винтовку, тот испуганно поднял руки, его лицо жалко сморщилось. Гнев Баклана начал остывать. «Тоже вояка!» Он с презрением плюнул и отвернулся.