Слуги Темного Властелина - Бэккер Р. Скотт - Страница 82

– Это тебе за сыновей, которых ты мне родила, – сказал Скиоата. И Найюр подумал: «За меня».

Пока шли все эти разговоры, Моэнгхус только молчал и смотрел. Голубые глаза ярко блестели на лице, покрытом синяками и ссадинами. Когда его взгляд на миг остановился на сыне Скиоаты, Найюр посмотрел на него свысока, с надменностью, достойной сына вождя. Этот человек был не более чем грудой тряпок, бледной кожи, грязи и запекшейся крови – еще один сломленный чужеземец, хуже, чем животное.

Но теперь Найюр знал: этот человек хотел, чтобы те, кто взял его в плен, подумали именно так. Для дунианина даже унижение было мощным оружием – быть может, самым мощным.

После этого Найюр встречался с новым рабом лишь изредка, время от времени – раб скручивал веревки из жил, мял кожи, таскал мешки с кизяками для очагов и так далее. Он сновал взад-вперед точно так же, как и остальные, с тем же голодным проворством. Если Найюр и обращал на него внимание, то разве что из-за обстоятельств его появления. «Вот… вот человек, который выжил в плену у шранков», – думал Найюр, на миг задерживал на нем взгляд и шел себе дальше. Но сколько времени провожали его эти голубые глаза?

Миновало несколько недель, прежде чем Моэнгхус наконец заговорил с ним. Чужеземец выбрал самый подходящий момент: в ту ночь Найюр вернулся с обряда Весенних Волков. Найюр брел домой в темноте, пошатываясь от потери крови, и к его поясу была привязана волчья голова. Он рухнул у входа в якш своей матери, отплевываясь на голую землю. Моэнгхус первым нашел его и перевязал кровоточащие раны.

– Ты убил волка, – сказал ему раб, поднимая его из ныли. Лицо Моэнгхуса и темное стойбище вокруг него расплывались, однако блестящие глаза чужеземца оставались четкими и неподвижными, точно Гвоздь Небес. Найюру было очень плохо, и в этих чужих глазах он нашел постыдную передышку, тайное прибежище.

Потом он оттолкнул руки раба и прохрипел:

– Все было не так, как следует. Моэнгхус кивнул.

– Ты убил волка. «Ты убил волка».

Эти слова! Эти соблазнительные слова! Моэнгхус увидел его тоску и произнес то единственное утешение, которое могло утолить боль его сердца. Все было не так, как следует, однако исход оказался таким, как должно. Волка он все-таки убил!

На следующий день, когда Найюр пришел в себя в полумраке материнского якша, Моэнгхус принес ему похлебку из дикого лука с крольчатиной. После того как дымящаяся миска перешла из рук в руки, сломленный человек поднял голову, распрямил плечи. И все признаки его рабства: смиренно согбенная спина, частое дыхание, испуганно бегающий взгляд – куда-то исчезли как не бывало. Преображение было настолько внезапным и настолько полным, что первые несколько секунд Найюр мог лишь изумленно пялиться на Моэнгхуса.

Однако для раба было непростительной дерзостью смотреть в глаза воину. Поэтому Найюр взял дубинку для рабов и побил его. В голубых глазах не было удивления, и все время, пока длилась экзекуция, они продолжали смотреть в глаза Найюра с пугающим спокойствием, словно прощая ему… невежество. В результате Найюр так и не сумел по-настоящему наказать его, точно так же, как не сумел вызвать в себе должного негодования.

Во второй раз, когда Моэнгхус снова посмотрел ему в глаза, Найюр избил его очень сильно – настолько сильно, что мать упрекнула его за то, что он нарочно портит ее имущество. Найюр объяснил ей, что этот человек вел себя нагло, но сердце его сжалось от стыда. Он уже тогда понял, что его руку направлял не столько праведный гнев, сколько отчаяние. Уже тогда он знал, что Моэнгхус похитил его сердце.

Лишь много лет спустя поймет он, как эти побои привязали его к чужеземцу. Насилие между мужчинами порождает непостижимую близость – Найюр пережил достаточно битв, чтобы это понимать. Наказывая Моэнгхуса из отчаяния, Найюр продемонстрировал свою нужду. «Ты должен быть моим рабом. Ты должен принадлежать мне!» А продемонстрировав эту нужду, он раскрыл свое сердце, позволил змее вползти внутрь.

Когда Моэнгхус в третий раз позволил себе посмотреть ему в глаза, Найюр не схватился за дубинку. Вместо этого он спросил:

– Зачем? Зачем ты бросаешь мне вызов?

– Потому что ты, Найюр урс Скиоата, являешься чем-то большим, чем твои соплеменники. Потому что один ты способен понять то, что я скажу.

«Один ты»!

Снова соблазнительные слова. Какой молодой человек не страдает оттого, что ему приходится прозябать в тени старших? Какой молодой человек не лелеет тайных обид и великих надежд?

– Говори.

За последовавшие месяцы Моэнгхус говорил о многом: о том, что люди пребывают в забытьи, что Логос, путь разума, – единственное, что способно их пробудить. Однако все это теперь было для Найюра точно в тумане. Из всех их тайных бесед лишь первую он помнил с такой отчетливостью. Впрочем, первый грех всегда горит ярче всего. Точно маячок, отмечающий начало пути.

– Когда воины отправляются за горы в набег на империю, они всегда едут одними и теми же путями, так или нет? – спросил Моэнгхус.

– Да, конечно.

– А почему?

Найюр пожал плечами.

– Потому что пути идут через горные перевалы. Другой дороги в империю нет.

– А когда воины собираются напасть на пастбища соседнего племени, они тоже всегда едут одними и теми же путями, так или нет?

– Нет.

– А почему нет?

– Потому что они едут по равнине. Путям через степь несть числа.

– Вот именно! – воскликнул Моэнгхус – Но скажи, разве любая задача не подобна пути? Разве любое свершение не подобно цели пути? Разве любое желание не подобно началу пути?

– Наверно, да… Хранители легенд тоже так говорят.

– Тогда ваши хранители легенд мудры.

– Говори, к чему ты клонишь, раб!

Хохот, безупречный в своих интонациях грубый хохот скюльвенда – хохот великого воина. Моэнгхус уже тогда точно знал, какие жесты следует делать.

– Вот видишь? Ты сердишься потому, что тебе кажется, будто путь, который я избрал, слишком окольный. Даже речи, и те подобны путешествиям!

– И что?

– А то, что если все человеческие поступки подобны путешествиям, отчего, спрашивается, все пути скюльвендов, все обычаи, определяющие, что человеку делать и как себя вести, подобны горным перевалам? Отчего они всегда ездят одной и той же тропой, снова и снова, если путям к их цели несть числа?

Этот вопрос почему-то возбудил Найюра. Слова чужеземца были так дерзки, что ему показалось, будто он стал отважнее только оттого, что слушает их, и настолько убедительны, что он ощутил одновременно восторг и ужас, как будто они коснулись места, к которому ему самому хотелось прикоснуться тем сильнее, что это было запрещено.

Ему всю жизнь говорили, что обычаи Народа столь же незыблемы и священны, сколь зыбки и порочны обычаи чужеземцев. Но почему? Может быть, эти чужеземные обычаи – просто другие пути, ведущие к тем же целям? Отчего путь скюльвендов – единственный путь, которым надлежит следовать настоящему человеку? И как такое может быть, если, по словам хранителей, во всех скюльвендах живет сама степь с ее бесчисленными путями?

Впервые в жизни Найюр увидел свой народ глазами постороннего. И как же это было странно! Краски для кожи, делающиеся из менструальной крови, оказались смешными. Запреты овладевать девственницей без свидетелей, резать скот с помощью правой руки, испражняться в присутствии лошадей – бессмысленными. И даже их ритуальные шрамы на руках, их свазонды, казались бесполезными и непонятными, скорее безумным хвастовством, нежели священным символом.

Впервые в жизни он по-настоящему задал вопрос: «Почему?» Ребенком он задавал много вопросов – так много, что любой вопрос, даже самый невинный, вызывал у его матери жалобы и упреки – проявление старческой материнской неприязни к не по годам развитому мальчишке. Однако детские вопросы бывают серьезными разве что случайно. Дети задают вопросы не только затем, чтобы получать ответы, но и затем, чтобы их одергивали, для того чтобы узнать, какие вопросы задавать можно, какие нельзя. По-настоящему спросить «почему?» выходило за все рамки допустимого.