Упрямец Керабан - Верн Жюль Габриэль - Страница 34

— Нет, Бруно, нет, — сказал он, — я — его приглашенный…

— Приглашенный, — вскричал Бруно, — гость, которого обязывают сделать семьсот лье вместо одного!

— Не важно!

— Разрешите мне сказать, что вы не правы, хозяин! — горячо заговорил Бруно. — Я это повторяю в десятый раз! Наши беды еще не закончились, и у меня предчувствие, что вам достанется, может быть, даже больше, чем остальным.

Исполнятся ли предчувствия Бруно? Будущее должно показать это. Как бы там ни было, но, предупредив хозяина, он выполнил свой долг преданного слуги, и раз ван Миттен решил продолжать путешествие, столь же абсурдное, сколь и утомительное, то ему ничего не оставалось, кроме как следовать за ним.

Дорога вдоль побережья почти неуклонно повторяла очертания береговой линии Черного моря. Если иногда она и отклонялась, чтобы обойти препятствие или обслужить какой-либо поселок, то не больше, чем на несколько верст. Последние отроги Кавказского хребта, проходящего здесь почти параллельно берегу, сходят тут на нет. На горизонте, на востоке, обрисовывается, как рыбья челюсть с неровными зубами, кусающими небо, вечно заснеженная вершина.

В час после полудня путники начали огибать маленькую Цемесскую бухту в семи лье от Раевской, намереваясь еще через восемь лье добраться до городка Геленджик. Как видим, эти селения находятся довольно близко друг от друга.

На побережье черноморских районов на таком приблизительно расстоянии встречается в среднем по одному поселку, но за пределами этих жилых островков, иногда не более значительных, чем деревня или деревушка, страна почти пустынна. Торговля осуществляется только каботажниками[226] побережья.

Эта полоса земли между подножием хребта и морем имеет приятный вид. Почва здесь лесистая. Буйно растут дубы, липы, орехи, каштаны и платаны. Их переплетают дикие виноградные лозы, подобно лианам[227] тропических лесов. Повсюду соловьи и славки, чвиркая, взлетают с полей азалеи[228], взращенной из семян самой природой на этой плодородной земле.

К полудню путешественники встретили целое племя кочевых калмыков, делящееся на улусы, а те, в свою очередь, — на хотоны. Эти хотоны — настоящие бродячие деревни, состоящие из определенного числа кибиток или палаток, которые ставятся то в степи, то в зеленой долине, то на краю водного потока — по воле вождя.

Известно, что калмыки — народ монгольского происхождения. Некогда их было очень много в кавказском регионе, но строгости, если не сказать притеснение, со стороны русской администрации вызвала их значительную эмиграцию в Азию[229].

Калмыки сохранили свои обычаи и особую одежду. Ван Миттен отметил в своих записях, что мужчины носят широкие брюки, сапоги из сафьяна, халат, нечто вроде просторной душегрейки и квадратный колпак, который окружает матерчатая полоса с подкладкой из бараньей кожи. У женщин почти такая же одежда да еще пояс и колпак, из-под которого спадают косы, украшенные цветными лентами. Что касается детей, то они ходят почти голыми; зимой, чтобы согреться, свертываются клубком в постепенно остывающем очаге кибитки и спят там под теплым пеплом.

Маленькие ростом, но сильные, прекрасные наездники, живые, ловкие, проворные, довольствующиеся небольшим количеством похлебки, сваренной на воде из муки с кусками конины, но закоренелые пьяницы, знаменитые воры, невежественные до неумения читать, крайне суеверные, неисправимые азартные игроки — таковы эти кочевники, постоянно передвигающиеся по северокавказским степям. Почтовая карета проехала через один из их хотонов, почти не обратив на себя внимания. Калмыки лишь равнодушно посмотрели на путешественников, один из которых, напротив, взирал на них с интересом. Возможно, кочевники с завистью смотрели на быструю упряжку, галопировавшую по дороге. Но, к счастью для господина Керабана, они этим и ограничились. Так что лошади смогли прибыть на следующую станцию, не поменяв места в своей конюшне на колышек для привязи в калмыцком стойбище.

Обогнув Цемесскую бухту, карета оказалась в узкой щели между первыми отрогами хребта и побережьем. Но дальше дорога расширялась заметным образом и становилась легкопроходимой.

В восемь часов вечера приехали в городок Геленджик. Там сменили лошадей, наскоро поужинали и в девять часов поехали дальше. Всю ночь карста двигалась то под облачным, то под звездным небом при шуме морского прибоя, вызванного плохой погодой периода равноденствия. На следующий день в семь часов утра добрались до станицы Береговой, в полдень — до станицы Джубской. В шесть часов вечера проехали Тенгинский, в полночь прибыли в Небугскую. Еще через день в восемь часов достигли станицы Лазаревской и, через два часа, — поселка Душа[230].

Ахмет не мог бы пожаловаться. Путешествие осуществлялось без неприятностей — что ему очень нравилось — и без происшествий — что не нравилось ван Миттену. Записки последнего не заполнялись ничем, кроме скучных географических названий. Ни одного нового наблюдения, ни одного впечатления, достойного быть сохраненным в памяти!

В поселке Душа карета задержалась на два часа, пока начальник почты посылал за лошадьми, отправленными на пастбище.

— Хорошо, — сказал Керабан, — пообедаем так комфортабельно, как позволяют обстоятельства.

— Да, пообедаем, — согласился ван Миттен.

— И притом основательно, — пробормотал Бруно, поглядывая на свой похудевший живот.

— Возможно, эта остановка, — продолжал его хозяин, — явит нам нечто неожиданное, чего так не хватает нашему путешествию. Я думаю, что мой юный друг Ахмет даст нам перевести дух.

— До прибытия лошадей, — ответил Ахмет. — Сегодня уже девятое число!

— Вот ответ, который мне нравится, — отреагировал Керабан. — Давайте посмотрим, что здесь в заведении.

Это была посредственная гостиница Души, построенная на берегах маленькой речки Мзымта, низвергающейся с соседних отрогов.

Поселок очень похож на те казачьи поселения, называющиеся станицами с палисадом и воротами, над которыми возвышается квадратная башенка с день и ночь бодрствующим часовым. Под сенью великолепных деревьев, в домах с высокими соломенными крышами и глинобитными стенами, живет если не богатое, то и не бедное население.

Впрочем, казаки почти полностью потеряли свое природное своеобразие в результате постоянных контактов с сельским населением Восточной России[231]. Но они остались храбрыми, проворными, бдительными, прекрасными стражами военных линий, порученных им для присмотра, и справедливо слывут лучшими в мире всадниками — как в погонях за постоянно восстающими горцами, так и в состязаниях или турнирах, где проявляют себя достойными наездниками.

Эти туземцы принадлежат к красивой породе, узнаваемой по элегантности, изяществу форм. Но не по одежде — здесь они уподобляются кавказским горцам. И все-таки под высокими, подбитыми мехом колпаками легко узнаешь их энергичные лица, хотя и полускрытые густой бородой, доходящей до скул.

Когда господин Керабан, Ахмет и ван Миттен сели за стол в гостинице, им предложили еду из блюд, взятых в соседнем духане (нечто вроде лавки), где хозяин одновременно — и колбасник, и мясник, и бакалейщик. Путникам подали жареного индюка, пирог из кукурузной муки с вкраплениями из буйволиного сыра, называемого хачапури — неизменное национальное блюдо[232], блины — разновидность оладий на кислом молоке; затем для питья — несколько бутылок густого пива и фляги с водкой, которую русские потребляют в невероятных количествах. Искренне говоря, лучшего и нельзя было требовать в гостинице маленького поселка, затерянного на окраине Черного моря. И сотрапезники отдали честь этой пище, внесшей разнообразие в их обычное дорожное меню.