Околдованная - Сандему Маргит - Страница 8

И он скороговоркой выпалил целую тираду с прекрасными именами, чтобы произвести впечатление. Бенедикт помахал рукой, словно для того, чтобы развеять все это бахвальство. Потом он уселся на край постели. Силье быстро натянула на себя шкуру.

— Теперь послушай меня, — сказал он отеческим тоном. — Что ты за птица? Я узнал, что ты спасла двух детей и немыслимого Хемминга и что ты заслуживаешь хорошей заботы. Однако твое платье свидетельствует об ужасной бедности.

— Оно не мое, — тихо сказала Силье. — Свою одежду я отдала той, которая в ней больше нуждалась. Старой женщине, которая осталась в усадьбе. На ней была лишь тонкая рубашка.

— А это? — спросил он, приподняв двумя пальцами меховые лохмотья. Затем он быстро выпустил их.

— Я сделала это из вещей, которые нашла в амбаре.

Художник безнадежно покачал головой.

— Никогда не слышал ничего подобного! Отдать единственное платье, которое у тебя было! Впрочем, у тебя красивая речь! Кто ты, собственно?

Силье смутилась.

— Ничего особенного. Неисправимое дитя кузнеца, Силье Арнгримсдаттер. Мне пришлось покинуть усадьбу после того, как все мои родственники умерли. Моя грамотная речь объясняется другими причинами.

— Я утверждаю, что ты необыкновенная девушка, — сказал художник с живыми, приветливыми глазами. — У тебя доброе сердце, а это редкость в такое волчье время, когда каждый думает, в основном, о себе. И то, что ты находишься под таким покровительством, тоже что-то означает.

Цирюльник все это время занимался ее ногами, он варил в миске что-то, издававшее терпкий запах. Силье хотела спросить у Бенедикта, что он имел в виду, говоря о «таком покровительстве», но по опыту она знала, что из этого ничего не выйдет. Они могли бы назвать молодого Хемминга, но о том, кто стоял за… Ни слова.

— Ты сама называешь себя неисправимой. Расскажи мне о твоей жизни в усадьбе. О том, чем ты там занималась.

Она смотрела в сторону, смущенно улыбаясь.

— Боюсь, что я ввела вас в заблуждение. Конечно, я выполняла ту работу, которую меня заставляли делать — в поле, в большом доме, но я была еще маленькая… Что еще сказать? Я часто мечтала. И тратила массу времени, чтобы что-то украсить.

В глазах Бенедикта загорелся огонек.

— Ты слышал, цирюльник? Возможно, это тот, кто сумеет оценить мое искусство! Таких, действительно, не так уж много. Утром, Силье, ты должна пойти со мной в церковь. Там ты посмотришь украшения!

Она просияла.

— Спасибо, пойду с удовольствием.

— Не на таких ногах, — тихо проворчал цирюльник.

— Могу я сейчас вставать? — спросила Силье.

— Нет, — сказал лекарь и, обмакнув компресс в котел, наложил его на ее ступни. Компресс был таким горячим, что почти жег кожу. Пахло целебными травами. — Теперь ты должна лежать несколько часов. Я полагаю, ты можешь поспать еще побольше, не так ли?

— Да, я тоже так думаю, — улыбнулась она. — А дети?

— Мои служанки позаботятся о них, — сказал Бенедикт. — Тебе не нужно об этом беспокоиться.

Они ушли, и Силье заснула опять, согретая и со спокойной душой.

Опять настал вечер. Она поняла это, увидев закат. Она села в постели и попыталась осторожно встать на ноги. Было больно, но не больнее, чем в последние дни ее безысходных странствий. Дай Бог, чтобы это теперь закончилось! Дай Бог, чтобы она с детьми могли остаться здесь, у этих приветливых людей! А она даже не поблагодарила их как следует! Что мог подумать о ней художник?

Ее платье исчезло. Вместо него рядом лежали блуза из грубой неокрашенной ткани, темная юбка с плотно облегающим лифом и пара толстых носков, достаточно просторных, чтобы сунуть туда забинтованные ноги. Силье быстро оделась и причесала волосы костяным гребнем. Ее руки не были перевязаны, но смазаны мазью, пахнувшей мятой. Она страстно мечтала о том, чтобы окунуть все тело в теплую душистую ванну. И голову тоже… Я становлюсь слишком требовательной, подумала она с улыбкой. Быстро становишься избалованной. А ведь только что я была благодарна за заплесневелую корку хлеба!

Одежда пришлась ей в пору. Правда, немного широка, но стоило только потуже зашнуровать пояс. Она не стала заплетать косы, оставив волосы распущенными. Здесь лежали также облегающая куртка, рукава с пуфами, с жестким воротником и короткая юбка. Вероятно, эти вещи принадлежали служанке.

Прихрамывая, Силье подошла к двери. Широкие деревянные половицы поскрипывали. Подумать только, у них был деревянный пол. Дома она привыкла к земляному или каменному полу. Она прошла через высокий дверной проем и ступила на каменный порожек у входа. Она щурилась на солнце, которое было теперь уже у самого горизонта. Сейчас она могла рассмотреть двор, покрытый тонким слоем белого снега. Вокруг дворовой площадки расположились темные дома: большой главный, стоявший рядом, и нарядно разукрашенное здание с крытой галереей и красивой резьбой — на другой стороне. На улице не видно было ни души. После комнатного тепла ей стало немного зябко. Оглядевшись вокруг, она подняла глаза, и кровь отхлынула от ее лица.

— О Боже правый, только не это! — простонала она. Она ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть. Потом опять осторожно посмотрела наверх.

Они возвышались над крышами домов, самые высокие. За домами громоздились горы, ужасающе близко. Она узнавала каждую вершину, каждую долину и пропасть.

«Страна теней», «Вечерняя страна»… Теперь она стала гораздо ближе к тому, чего боялась с детства, к местам обитания ужасных, таинственных Людей Льда. Она оказалась совсем рядом с горами, только пустошь отделяла ее от них. А уже по ту сторону пустоши высилась горная стена, отвесная и неприступная, уходившая, казалось, прямо в небо, словно насмешка над самим Господом Богом.

«Я должна отсюда бежать», — была ее первая мысль. Но потом она одумалась. Она уже не ребенок. Все ее фантазии о демонах, летающих по воздуху, были только детскими фантазиями. Это она сама их вызывала, они не существовали в действительности. Что же касается разговоров о страшных Людях Льда, то это делалось, видно, для того, чтобы удержать Силье подальше от гор. Ведь сейчас никто не принуждал ее ехать сюда, совсем нет. Неужели она действительно задумала покинуть единственный приют, который нашла во время своих скитаний, покинуть из-за каких-то детских страхов.

Из главного дома вышла одна из пожилых женщин и знаками позвала ее. Не глядя больше на сине-черные, покрытые снегом горы, Силье прошла, хромая, через двор и вошла в дом.

— Входи, — приветливо сказала женщина. — Мы сидим в кухне и едим. Бедная малышка, ты, верно, голодна?

— Спасибо, но я хотела бы сначала умыться и привести себя в порядок.

Покончив с этим, она вошла в большую уютную кухню с огромным очагом и длинным столом, где все обитатели усадьбы сидели и ели. Она застенчиво поздоровалась со всеми и вежливо присела перед каждым. Их было немного. Видно, чума свирепствовала и здесь, подумала Силье. Во главе стола сидел сам Бенедикт, за ним две женщины и работник. Женщины были, видимо, сестры, так как они походили друг на друга. Они были одеты в черные платья и постоянно улыбались. Было заметно, что они очень старались, чтобы всем было хорошо. Силье почувствовала, что они ей очень понравятся.

К своей радости она увидела, что младенец Даг начал есть. Он сосал кусочки хлеба, которые макали в молоко. Маленькая Суль радостно ей улыбнулась и снова повернулась к работнику, который играл с ней, так что она смеялась взахлеб.

— Входи, моя дорогая девочка, — приветливо сказал Бенедикт. — Садись сюда, рядом со мной!

Она еще раз поклонилась и, сотворив молитву, села. Похоже было, художник привык к простой пище — ужин состоял всего из трех блюд: мяса, соления и капусты. На столе стояли бочонки с пивом. Обычно в те времена трапеза простых людей состояла минимум из шести блюд, а у богатых число блюд доходило до четырнадцати. Выпить в день шесть кварт пива считалось нормой для взрослого человека, но и удвоенное количество не было чем-то необычным.