Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 35

Бронек глубоко вздохнул и еще долил в глиняные кружки какой-то браги. Пили они только вдвоем. Мартынко наскоро позавтракал и выбежал за ворота в лес, начинавшийся прямо у двора Бронека и стоявший весь в снегу, тихий, будто задумавшийся. Мальчика не интересовала застольная беседа друзей. Они по нескольку раз вспоминали прошлые дела, о которых Мартынко не раз слышал от дяди Федора. А Мартынко забрался в такую даль — во Львов, чтобы разыскать здесь свою мать, повидаться с ней. Пока он шел сюда — терпел, ибо знал, каким долгим будет их путь, начавшийся еще осенью. А сейчас он уже во Львове, где-то рядом живет его мать, которую он не видел с того дня, когда она отправила его в чигиринский подвал спасать кобзаря…

А в хате за затянувшимся завтраком друзья от воспоминаний о прошлом снова перешли к разговору о камне для строительства костела иезуитов.

— Постой, постой, Вацек. Говоришь — для костела иезуитов? Так, может быть, это и есть те самые отцы иезуиты, у которых есть коллегия Для обучения шляхетских детей? — спросил Богун.

— Да, те самые, пан Федор. У них есть и свои костелы, и свои коллегии, и даже кое-какие цехи. Но каменотесного нет, мы работаем у них от городского церковного братства.

Несколько минут они сидели молча. Богун думал о том, где и как искать мать Мартынка. Потом он нащупал руку друга, нежно пожал ее и тихо сказал:

— Понимаешь, браток, мать моего поводыря Мартынка тоже банитована, изгнана за то, что помогала мне бежать от палачей. Да… боже мой, ты же знаешь ее, Мелашку…

— Мелашку?! — радостно воскликнул Бронек. — Наша Мелашка? Та самая, которую мы спасли вместе с паном Богуном? Как же, чудесная девушка была! Так это ее сын?.. Куда же он убежал? Хочется поцеловать дитя этой отважной женщины.

— Погоди, братец, поцелуешь потом. Она тоже должна была скрываться и пошла служить к одной нашей доброй переяславской женщине, жене чигиринского подстаросты. Теперь живет во Львове, прислуживает сыну подстаросты. А он-то учится в коллегии иезуитов…

— Матка боска, Богун! — вскочив с места, воскликнул Бронек и дружески хлопнул слепого по плечу. — Ты говоришь, наверное, о молодом Хмельницком, сыне чигиринского подстаросты?

— Да, да, Бронек…

— Вацек, пан Федор, — смеясь, поправил кобзаря Бронек, обрадовавшийся сделанному открытию.

— Конечно, Вацек. Так ты знаешь сына Хмельницкого?

— Я его не видел, но знаю, что в коллегии есть такой «Хмель». Во время рождественских праздников они вместе со своим другом поляком, тоже «Хмелем», такое устроили, что весь Львов только об этом и говорит. Сам Станислав Окаянный приехал улаживать этот громкий скандал в стенах иезуитской школы. Мы, строители костела, узнали об этом от челяди коллегии сразу, как только приехал воевода. А уж если знают цеховые, то шила в мешке не утаишь… Получается — наша Мелашка живет вместе с ними. Нет, еще живет дух Наливайко, пан Карпо…

— Да Федор, с ума сошел ты, Бронек.

И они разразились дружным хохотом, запутавшись в своих именах. Счастливое стечение обстоятельств свело Богуна с верным другом времен Наливайко и вместе с тем приблизило его к исполнению данного им мальчику обещания — разыскать его мать. Он внимательно слушал рассказ Бронека о «скандале» в коллегии иезуитов, об оде поляка Хмелевского, в которой юноша на родном языке осмелился воспевать патриотические чувства русского народа. Вокруг этого события создавались целые легенды. Поговаривали, что эту оду он писал вместе с казацким отпрыском Хмельницким… А откуда у сына чигиринского подстаросты, который на площади в Чигирине старательно связывал руки кобзарю, такой дух?.. Не Мелашка ли устроила побег кобзаря, узнав от жены Хмельницкого, через ее сына Зиновия, про потайной выход из подвала? Теперь наливайковская Мелашка, мать Мартынка Пушкаренка, стала как бы второй матерью-воспитательницей юного Хмельницкого, оторванного от своей родной матери-казачки. Наливайковец Богун, за десятки лет привыкший к своему ужасному увечью, в этот момент почувствовал острую боль оттого, что не может посмотреть в глаза другу. Не может выразить своими глазами всю полноту радости, испытываемой им при мысли о том, что наливайковское движение, как протест против шляхтичей, как борьба народа за свою свободу, не погибло вместе со смертью Северина Наливайко и Ивана Болотникова. Карпо понимал, что дух этой священной борьбы живет в народе, могучей волной разливается все шире. Вот Мелашка и тысячи ей подобных разбрелись по всей стране, распространяя и укореняя священные заветы в молодых сердцах.

Как хорошо, что Мартынко — сын боевой подруги Наливайко, призванной сеять семена ненависти к панам, семена братской любви к русскому народу среди подрастающего поколения, даже вот здесь, во Львове.

— Вот так, брат мой, обстоят дела. А щенок этого шляхтича из Сандомирского воеводства Криштофа Чарнецкого, бездельник и драчун, вынужден был оставить коллегию. «Хмели» празднуют заслуженную победу, а отрывки из оды этого поляка читают порой наизусть в домах цеховых мастеров и мещан Львова…

— Так как же нам найти Хмельниченка, чтобы свести Мелашку с ее сыном? — перебил Богун восторженный рассказ Бронека. — Знаешь… Вацек, этот Мартынко потерял отца, казака Семена Пушкаря, и вместе со мной отсиживался в войсках Ивана Болотникова во время осады Калуги и не раз смотрел смерти в глаза…

Бронек увидел, как две слезинки покатились по усталому лицу побратима.

— Найдем, пан Богун. Я беру это на себя, — горячо заверил Бронек. — Теперь вы с Мартынком поселитесь у меня в этой боковой комнатке, а я при помощи знакомых челядинцев коллегии узнаю все, что надо. Хочу увидеть этого орленка, который из самого Чигирина, из необозримых степей прилетел в наш благодатный Львов, принеся с собой запах наливайковской полыни и силу подлинного братства!.. Обязательно найду его и очень скоро, — может быть, даже завтра.

— Обязательно, Бронек…

— А захочет ли студент коллегии встретиться с твоим Мартынком, с сыном простого казака?

— Думаю, что да… Казак казака видит издалека… А Хмельниченко весь в своего деда, переяславского казака наливайковца…

7

Понедельник в коллегии считался самым тяжелым днем недели. Богдан сдавал последний на старшем курсе экзамен по географии, который затянулся до полудня. Учитель географии, пожилой и требовательный итальянец из Падуи, на этом экзамене был не беспристрастен к известному теперь не только в стенах коллегии молодому чигиринцу. Сперва учитель явно старался как-нибудь насолить всегда пышущему здоровьем, сегодня как-то особенно уверенному в себе юноше.

— Пан студент должен бы уже знать, что латинский язык в коллегии является не только путем к знаниям, но и гласом божьим! — предупредил учитель, когда Богдан, запнувшись во время разговора с ним, перешел на польский язык.

— Прошу прощения у преподобного отца. На экзаменационные вопросы пана учителя буду отвечать только… гласом божьим, — серьезно ответил Богдан. — Что же касается нашей частной беседы с досточтимым паном наставником, которого я уважаю как человека, предпочитаю разговаривать с ним на живом языке.

Учитель посмотрел на студентов, сидевших за столами. Ему показалось, что некоторые из них если не открыто, так про себя иронически улыбнулись, услышав дерзкий ответ Хмельницкого. Но лица студентов были необыкновенно серьезны, даже молитвенно-смиренны, а их глаза следили за каждым движением губ наставника. С другой стороны, он досадовал на самого себя. Не он ли сам, будучи студентом в Падуе, разрешал себе недозволенные насмешки над чванливым «Янусом» Замойским? Все знали, что работу «Де Сенато Романо» Замойский бесстыдно списал у своего учителя Сигониуша. Но открыто сказать об этом не осмелился никто, кроме него, — нынешнего львовского учителя.

И учитель, вспомнив свою юность, сравнив себя с этим, не по годам умным учеником, подобрел. А Хмельницкий четко чеканил ответы, подчеркивая лаконичность, сжатость, присущую латыни.