Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 32

— Мой брат должен быть честным, правдивым и искренним, как наша римско-католическая вера, — торжественно обратился ректор к студенту на латинском языке. — По каким греховным побуждениям вчера, в час вечерней молитвы, брат Станислав Хмелевский не занял своего места в костеле, а вызывающе пошел к диссидентам[42], стал рядом со схизматиками?

В первый момент Станислав, побуждаемый молодым задором семнадцатилетнего юноши, сознанием шляхетского достоинства, решил было, не говоря ни слова, повернуться и выйти. Сможет ли этот жирный прелат с маслеными маленькими глазками понять благородное чувство солидарности, которое повело его к единственному другу, защитившему его в такую трудную для него минуту?

— Христос мне свидетель, уважаемый преподобный брат ректор, что это было проявление моей благодарности дорогому нашему брату, который мне, шляхтичу, спас жизнь, вырвав из рук обезумевших студентов, — сдерживая волнение, спокойно ответил Хмелевский на родном языке. Он краем глаза заметил, как приподнялись густые брови Мокрского и едва заметная довольная улыбка скользнула по смиренно сжатым устам ритора. Эта улыбка ободрила Стася.

— Но ведь этот… дорогой брат мог бы и после молитвы где-нибудь на улице принять заслуженную благодарность. К тому же брат Хмелевский живет не в бурсе, а в доме родителей, где по милости вашего отца проживает и этот хлоп схизматик.

— Уважаемый преподобный брат пан ректор, благодарность один на один подобна недостойному чести шляхтича заговору. Ведь не вознаграждение вручил я другу за то, что он мужественно защитил меня, а публично выразил свои чувства к брату, благородный поступок которого достоин подражания.

В этот момент все присутствующие почувствовали, что в каменных стенах коллегии произошло какое-то чрезвычайное событие, по своему значению равное разве что землетрясению. Доносились крики, топот ног по коридорам, ржание лошадей во дворе. Все это принудило ректора подняться с кресла и направиться к дверям, даже не дослушав конца ответа обвиняемого студента.

Вдруг дверь открылась, и один из служителей, не титулуя ректора как обычно, прокричал испуганно:

— Его вельможность, пан гетман…

— Брат Станислав Жолкевский? — встревоженно переспросил ректор, пятясь назад.

— Да, преподобный пан ректор…

4

Жолкевского принимали в комнате, называемой его именем. Отцы иезуиты видели в этом не только знак уважения и благодарности гетману за высокое покровительство коллегии, но и символ высшей государственной власти, подчиняться которой они учили студентов. Обстановка комнаты носила на себе печать религиозной строгости, господствовавшей во всей коллегии, но вместе с тем здесь чувствовалась и светская торжественность, и подчеркнутое уважение к вельможе. На самом видном месте в большом помещении стояло распятие. По обеим сторонам его висели в золотых рамах две великолепные копии картин итальянских художников. Хотя сюжеты картин имели религиозный характер, однако по своей художественной манере они были открытым вызовом строгой готике, а тем самым и духу, господствовавшему в коллегии. Странно было видеть здесь светлоликую мадонну с жизнерадостной тройкой детских головок фра Филиппе Липпи. Рядом «Мадонна со святым Франциском Либаролием» — полотно Джорджоне, которого иезуиты считали вероотступником за то, что он перешел от условно религиозных к слишком вольным, просто греховным темам. Яркость красок и светская, прямо-таки греховная прелесть человеческого тела, живая природа, буйные краски — все это волновало даже строгие сердца духовных отцов.

Это была не только уступка со стороны иезуитов своему высокому меценату, но и скрытое заигрывание, своеобразная взятка щедрому Жолкевскому. Он во время случайного разговора о будущей росписи костела выразил сожаление, что алтарь нельзя украсить полотнами таких «душевных мастеров», как Джорджоне и фра Филиппе Липни… На противоположной стене висели три портрета. Посередине портрет короля Сигизмунда III в широкой позолоченной раме. Портрет основоположника и первого «генерала» братства — Игнатия Лойолы — висел справа в темном углу и как бы представлял орден, напоминал о нем в этой наполовину светской комнате. На самом же видном, хорошо освещенном месте висел совсем новый, еще пахнущий свежими красками портрет Львовского епископа Соликовского. Картину подарили коллегии католические деятели Львова, заискивавшие перед суровым аристократом епископом. Не принять такого подарка администрация коллегии не могла. Но поскольку живой епископ еще не был причислен к лику святых, самым лучшим местом для его портрета и явилась так называемая «личная» комната Жолкевского…

Гетман не сидел за столом в своем кресле, а медленно расхаживал по комнате, пол которой был застлан ковром, приглушавшим звон шпор на его красных сафьяновых сапогах. Прелаты коллегии чинно сидели в ряд на тяжелой скамье, стоявшей вдоль стены, внимательно слушая ректора, печально рассказывавшего об известном им неприятном происшествии. Из слов ректора явствовало, что студент Станислав Хмелевский своей одой, прочитанной на родном польском языке, не только оскорбил патриотические чувства присутствовавших на вечере студентов и преподавателей, по и изменил религии, демонстративно став во время вечерней молитвы вместе с диссидентами. Поскольку это первый случай такого рода в коллегии, отцы ее не проявят ни малейшего милосердия и намереваются, в назидание другим, весьма строго наказать провинившегося студента.

— Говорили ли вы, преподобные отцы, с молодым Хмелевским и как он оценивает этот поступок? — спросил гетман, старавшийся получше разобраться в случившемся.

— Да, вашмость. Но его более чем дерзкое объяснение не может быть принято во внимание коллегией и орденом.

— Что говорит он в оправдание своего поступка?

— Будто бы он поступил так из благодарности к студенту-схизматику за его «достойную чести шляхтича» защиту товарища, попавшего в беду. К сожалению, часть студентов-поляков — верных чад католицизма и Короны — устроили Хмелевскому враждебную обструкцию. Один даже ударил Хмелевского, — объяснил Андрей Мокрский.

Жолкевский с доверием отнесся к словам Мокрского и почувствовал к нему расположение. Давние, почти дружеские отношения с родителями обоих студентов, желание воспитать из сына Хмельницкого надежного государственного деятеля Речи Посполитой делали гетмана далеко не беспристрастным судьей в этом, состряпанном отцами иезуитами деле. И он остановился возле Мокрского, прислушиваясь к его словам. Преподаватель поднялся со скамьи.

— Многоуважаемый и досточтимый пан гетман, я лично видел, как студент младшего курса — кстати, весьма ленивый и бестолковый, — Стефан Чарнецкий, ударил Хмелевского по лицу и тот чуть было не упал. Тогда ему на помощь пришел схизматик… Но он же и самый лучший студент коллегии, Богдан Хмельницкий.

— Хмельницкий? — с интересом и, как показалось присутствующим, не без удовольствия переспросил гетман.

— Да, этот схизматик и есть Хмельницкий, — вынужден был подтвердить и ректор коллегии. — Вот поэтому вина католика Хмелевского еще больше усугубляется, всемилостивейший вельможный пан. Сей чигиринский хлоп и схизматик аккуратно посещает церковь Трех святителей и не только там слушает проповеди известного Кирилла Лукариса, проповедующего схизму, но и беседует с ним вне церкви. А еще, вашмость гетман, Хмельницкий проявляет особенно повышенный интерес и симпатии к армянскому купечеству и к ненавистным нам грекам, заводя позорящую честь коллегии хлопскую дружбу с этими купеческими плебеями. Вот уже второй год перенимает у них знание турецкого языка. Какая-то, пусть простит меня пан Езус, туркеня, нечестивая пленница караван-байта, обучает этого схизматика… В свое время протекторат коллегии осудил такое поведение студента. Если бы вы, ваша милость, не вступились за него, он был бы давно уже исключен из нашего учебного заведения…