Сокровище альбигойцев - Магр Морис - Страница 95

Альфонс Уррак поднял руку, и процессия остановилась; песнопения прекратились. Кюре из Сент-Авантена с трудом сполз со спины мула. Один из мужчин опустил на землю вязанку хвороста, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении вязанкой факелов. Ризничий в фиолетовом облачении, доходившем ему до колен, начал суетливо раздавать факелы священникам. Подтянувшиеся крестьяне рассаживались на скалах, стараясь отыскать наиболее удобные места в первых рядах, чтобы с удобствами насладиться долгожданным зрелищем. Я видел их разинутые рты и вытаращенные глаза, свидетельствовавшие о беспросветной тупости. Мне даже показалось, что среди женщин я узнал мадам де Мустажон; возле нее я заметил изящную фигурку в платье с глухим белым воротником — почти сливаясь с воротником, белел овал лица, на котором зияли пустые глаза Люциды де Домазан, девушки без души.

Крестьяне расступились, пропуская двоих, прибывших позже всех. Эти двое принесли пустой гроб и опустили его на землю перед Альфонсом Урраком. Согласно символике ритуала отлучения, гроб означал гибель грешника, и если грешник выражал покорность, он приходил и ложился в него.

Изо всех ущелий медленно наползали вечерние тени. Ризничий в фиолетовом облачении перебегал от одного священника к другому и торопливо зажигал факелы. Альфонс Уррак подошел к самому краю утеса, нависавшего над лесом, и я услышал его хрипловатый голос, взывавший ко мне:

— Мишель де Брамвак, вы здесь?

Двенадцать священников подняли вверх факелы, затмив свет нарождающихся звезд, сгустившиеся сумерки вспыхнули, и надо мной образовалось сияние в форме огромного красноватого круга.

Сделав пару шагов вперед, я сквозь листву разглядел голову Альфонса Уррака, которая предстала предо мной в таком необычном ракурсе, что я готов был поверить: это мой собственный двойник в рясе доминиканца только что позвал себя по имени.

Привычным жестом священнослужители раскачивали факелы, не давая им погаснуть, и блеск их пышных праздничных облачений затмевал свет звезд. Факелы горели ярко, отбрасывая тревожные всполохи пламени, пляшущие языки которого заставляли дрожать горы и небо, — казалось, они с корнем выдирали дубы и ели, принося их в жертву Господу. Факел в руках Домисьена де Барусса пылал ярче всех — это был главный, материнский огонь, породивший внезапно запылавшие вокруг костры. Напуганная непривычным шумом летучая мышь, неуклюже захлопав большими крыльями, полетела над шеренгой каноников, и ризничий, схватив палку, бросился прогонять ее.

Я чувствовал себя карликом; неведомая сила, сметавшая все на своем пути, словно несла меня куда-то вместе с деревьями. Внезапно во мне пробудилась яростная воля к сопротивлению, желание бросить вызов могуществу Церкви, явившейся без всяких на то оснований вершить несправедливость и оскорблять меня в моем уединенном уголке.

— Да, я здесь, — ответил я, чувствуя, как голос мой идет вверх, где его ловит человек, волею Творца необычайно похожий на меня.

Разумеется, Альфонс Уррак знал наизусть и текст обвинения, и сакраментальные формулы отлучения — он ничего не зачитывал, а только говорил. Однако едва он произнес первые фразы, как вечерний ветер, вылетевший из ущелья Оо, взвыл и, пригнув пламя факелов, подхватил латинские слова и рассеял их над лесом.

Наклонившись вперед, Альфонс Уррак не заботился о том, понимал ли его грешник, то есть я. Его обуревала ненависть, которую я ему внушил. Но еще сильнее в нем клокотала ярость, пробужденная не только еретиками, живущими ныне, но и еретиками умершими и потому избежавшими заслуженной кары.

Каким-то непонятным образом мысль его шла ко мне, и я внимал ей свободно и непринужденно. И хотя в тексте обвинения прозвучала иная причина моего отлучения, я твердо знал, почему он предавал меня анафеме: доминиканец чувствовал, что древняя альбигойская вера пережила века и выжила, несмотря на бдительность папской Церкви, он знал, что вера эта, словно вечный огонь, по-прежнему пылала в моем сердце.

Чем больше он говорил, тем пронзительней становился его хрипловатый голос, тем громче звучали его слова. О, с каким восторгом превозносил он свою веру! Я страдал от его искренности, ибо не мог не понимать величия и красоты его слов. Ах, как же истово он верил! Человек в белом одеянии, похожий на меня лицом, мой жестокий брат ставил свое Небо выше правосудия и безоглядно любил свою Церковь и своего Бога. Не менее сильной была и его ненависть — он ненавидел меня до такой степени, что готов был пролить мою кровь. Его искренность взывала к моей собственной искренности. Мне хотелось высказаться, выступить в свою защиту, сражаться. Но как? Я был парализован, продрог до костей, ибо он напал на меня в тот самый миг, когда сомнение, поселившееся в душе моей, сделало меня особенно уязвимым. Великое бремя, сотканное из мрака, обрушилось на меня, грозя раздавить мою душу. У меня было такое чувство, словно изо всех ущелий и теснин выполз накопившийся мрак и, проникнув в мое нутро, застыл там навсегда. Моя вера съежилась. Я пришел сюда, где росли самые древние деревья Франции, чтобы с помощью языка природы постигнуть божественные тайны, но мне не суждено их понять. Все кончено. Мое преступление в глазах Церкви заключалось, скорее всего, именно в том, что я хотел понять. Но я больше никогда и ничего не пойму — своим обрядом Церковь обрекала меня на блуждание в потемках зла.

Отчаяние охватило меня. Если бы я мог кричать, все бы услышали, что я готов прийти и добровольно лечь в открытый гроб. Я даже попытался подняться по скале, дабы там, наверху, вытянуться в дощатой домовине и просить закопать меня живым.

Внезапно Альфонс Уррак умолк. Потом с его губ слетели последние, заключительные слова церемонии отлучения:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. Amen[44].

Содрогнувшись, Уррак повелительно взмахнул рукой. Двенадцать факелов одновременно опустились и, отбросив судорожный отблеск, погасли. Двенадцать священников затоптали огонь ногами, словно в нем была заключена моя душа, отсеченная от сообщества творений Господа, моя духовная жизнь, которой только что положили конец.

И тогда в ночи, внезапно окутавшей мраком лес и горы, во мне вспыхнул великий свет. Я увидел и понял все, что мне казалось необъяснимым, — понял молчание богов и их слова, еще более загадочные, чем их молчание, понял добродетель Грааля, его священную красоту и его неуловимые свойства. Я искал его, а он был всюду, рядом со мной. Изумруд, покоившийся теперь под собором Сен-Сернен, содержал всего лишь каплю крови этого мира. Подлинная кровь Иисуса Христа струилась со всех сторон, смешивалась с румянцем осени и растекалась по земле среди опавшей листвы. Она лилась отовсюду, окрашивая старые дубы и придавая ржавый оттенок можжевельнику. Я стоял под дождем из пречистой крови. Можно было причаститься водой из любого источника. Тайна духа была доступна всем, и весь мир мог быть спасен. Не нужно было ни магических талисманов, ни искупительных реликвий, просто каждый должен был сам позаботиться о своем спасении, отыскать его в самом себе и разжечь, как раздувают угасший костер, тот единственный, от искры которого вспыхивает пламя.

Эта истина, удивительная и яркая, наполнила меня сладостным веселием, наступающим только при созерцании подлинной красоты. Я поднял голову и увидел неизвестную звезду, словно подтверждавшую своим непривычным блеском незыблемый порядок вещей. Никогда еще звезды не казались мне такими прекрасными и так гармонично расположенными на небесном своде.

С дороги доносились голоса священников, двинувшихся в обратный путь. Мул кюре из Сен-Авантена отказывался сдвинуться с места. Неожиданно раздался громкий треск и испуганные возгласы: это уронили гроб — он свалился со скал и разбился. Но вот голоса смолкли, и теперь до меня доносился только сдавленный шепот замешкавшихся и охваченных страхом зрителей; вскоре и их силуэты растворились во тьме.

Молчаливый лес вновь зажил своей обычной жизнью. Я услышал, как в стволах деревьев течет сок, почувствовал, как под землей шевелятся древесные корни. Стаи разбуженных птиц, взлетевших в усеянное звездами небо, вернулись на прежние места. Кроны деревьев, отшелестев, погрузились в ночной сон. И я, переполненный радостью, взял свой посох и двинулся в путь.