Иностранец ее Величества - Остальский Андрей Всеволодович - Страница 31

Не знаю, что тут важнее: сам ли факт, что шоферюги в зрелом возрасте интересуются Толстым. Или то, как этому обрадовался дружище Джим. Или, наконец, то, что он старается виду не подать, как обрадовался, рассказывает так, между прочим, равнодушным тоном, но в душе гордится. Демонстрирует то, что называется английским лицемерием. А на самом деле — это нечто другое, гораздо более сложное. Стыдно показывать свои эмоции, навязывать их другим. И вообще, джентльмен должен быть невозмутим, сдержан, даже холодноват. Никакой вовлеченности, никакой необъективности, тем более восторгов. Даже если ты современен и крут, как Джим.

Джентльмены встречаются и среди таксистов, и среди рабочих. Знания и воспитание не одно и то же, но часто они идут вместе. Сталкиваешься время от времени, но регулярно и с хорошими манерами, и с высоким уровнем начитанности и самообразования среди пролетариев. У меня в фолкстонском поезде пара кондукторов ходят — такой Queen’s English, то есть королевский английский (его еще называют оксфордским) демонстрируют. (Почитайте речь кондуктора в приложении 2.)

А какой-нибудь лишенный передних зубов работяга в перепачканных штанах может вдруг за кружкой пива заговорить о Достоевском, или Тинторетто, или Иммануиле Канте, или (был у меня такой случай) о российской истории что-нибудь может этакое завернуть. Один такой неожиданный кадр, школу не окончивший, вдруг спросил меня, как раньше назывался в России парламент. Я ответил: Верховный Совет. Он подумал и сказал: «Нет, я имею в виду, до революции. Разве он не так же именовался, как сейчас — дью-юма?»

Причем бывает и так, что это не обрывочные какие-то сведения, а обширные, хотя чаще и беспорядочные знания по какому-нибудь любимому предмету. Ну, хобби такое у укладчика асфальта — репродукции художников Итальянского Возрождения собирать. Ну и он, естественно, много чего на эту тему поднабрался, лекции может читать. Хотя и перепутать может запросто — кого угодно с кем угодно. Неважно. Живет человек.

Даже в сложнейшей игре «Мастермайнд», требующей и интеллекта, и фантастической эрудиции (что-то вроде «Что? Где? Когда?», но с элементом зловещего допроса, как в гестапо), выигрывают водители такси или кровельщики. А то и слесари-сантехники.

Последняя профессия, впрочем, пользуется здесь каким-то повышенным всеобщим уважением — просто культовая какая-то профессия. И высокооплачиваемая.

Часто встречаются английские работяги, исключительно много знающие о растениях. Но еще чаще — знатоки футбола.

Вот в этом отношении это просто нация знатоков-энциклопедистов. Но подобное и в других странах нередко встречается. А вот процент читателей русской и мировой классики, наверное, в английском рабочем классе выше среднего по Европе.

Квалифицированные рабочие и строители, великолепно зарабатывающие и пребывающие в большом респекте слесари-сантехники — это вообще особая публика. По пятницам, правда, потребляют многовато пива и эля в пабах, но это, в конце концов, не самый страшный порок. Не раз уже обнаруживалось, что у этой категории людей несколько поколений назад могли быть предки, занимавшие гораздо более высокие социальные позиции — и землевладельцев, и состоятельных купцов, и даже профессиональных интеллигентов. А потом вдруг что-то случилось и несколько поколений то ли природа отдыхала, то ли гены легли, соединились как-то не так или же просто не везло, но потомки ушли в пролетариат. А теперь вот вроде подтягиваются опять потихоньку. Сам водит такси и читает в свободное время Толстого, а дочь уже в университете изучает экономику. Таких вариантов полно. Нечто подобное даже в роду у Кейт Миддлтон произошло. Когда-то ее предки были и состоятельны, и высоко стояли на социальной лестнице. Потом вдруг на несколько поколений упали вниз. Но затем опять выправились. Родители Кейт стали миллионерами, и вот теперь Миддлтоны с королевской семьей породнились. Еще одно наглядное опровержение модных разговоров об особой классовости и социальных перегородках в британском обществе.

До наших дней сохранились некоторые институты — например, журнал «Спектейтор», которые дают снобам из среднего класса возможность ощущать себя аристократами. Впрочем, снобизм, дендизм, безусловно, были исторически крайне важным социальным инструментом (о чем я уже рассказывал в главе III). Они помогали социальной мобильности, превращению представителей среднего класса в подобие аристократии, слиянию и тех и других, причем слиянию мирному.

Так это происходило на протяжении столетий. Последний яркий пример — фигура Маргарет Тэтчер. Более чем скромного происхождения (ее родители были мелкими лавочниками). Выпускница классической (грамматической) школы (это уж само собой, про этот поразительный британский институт читайте в главе XIV, в разделе «Губка как символ Англии»), а потом Оксфордского университета. Вся ее манера говорить и держаться несколько аффектированным, почти пародийным образом копировала аристократию, вернее, то самое, заветное представление средних классов об облике, манерах и речи знати.

Сказать такое о политике на континенте означало бы подвергнуть его осмеянию и издевательству, но в Англии это практически комплимент, потому что именно подобная мимикрия отражает путь эволюционного развития страны, способ, которым формировался и мирно преобразовывался высший класс. Разумеется, выйдя в отставку, Тэтчер получила титул баронессы, в этом уже нет совсем ничего удивительного, титулы полагаются и политикам куда меньшего уровня. Но она еще задолго до этого олицетворяла собой новую элиту. Ее публичная персона помогала безболезненно объединять старые и новые деньги, старую и новую власть. Ее могли считать своей самые что ни на есть замшело-консервативные круги старой земельной аристократии. Это позволило им с энтузиазмом поддерживать ее неолиберальную экономическую политику, английский вариант «рейганомики», ассоциирующийся с совсем другими классами.

То же самое, но уже в смягченном варианте являл собой наследник Тэтчер премьер-министр Джон Мейджор, державшийся элегантно, подчеркнуто сдержанно, по сути аристократично. Его родители и вовсе были циркачами, а сам он остался без высшего образования. Но вообще достаточно вспомнить графа Биконфилда, он же еврей Бенджамин Дизраэли, считающегося самым националистическим из всех консервативных премьеров, консервативным и талантливым защитником правящего класса, чтобы понять: это давняя, прочная традиция. Мало кто ее понимал до конца. Например, еще один озабоченный Англией иностранец (немец французского происхождения Теодор Фонтане) писал: «Ни одна страна, несмотря на все свои гражданские свободы, так не далека от демократии, как Англия, никто, как англичане, не склонен так ублажать свою аристократию и подражать ее блеску и мишуре».

Ничего-то он не понял, не догадался, что, как ни странно, есть прямая связь между одним и другим: игрой в почтение к знати и прочностью английских свобод. И что все вместе это и цементирует как раз самую демократичную и свободную демократию в мире… Хотя, конечно, смотря что понимать под демократией, ведь многие путают ее с охлократией, властью толпы…

Иэн Бурума в своей книге «Кокосы Вольтера» сравнивает свои впечатления от социалистов и консерваторов девяностых: первые показались ему «барчуками, косящими под пролетариев», а вторые — «вчерашними пролетариями, изображающими из себя барчуков».

Это, конечно, преувеличение, гротеск, но не лишенный доли истины. И опять же комплимент английскому обществу, потому что речь вновь идет о способе мирного преобразования и смены элит.

Если поискать аналогию в недавней российской истории, то что-то отдаленно (сильно отдаленно) похожее можно разглядеть в опыте перестройки, когда партийная «знать» конца восьмидесятых видела в Михаиле Горбачеве «своего»: он говорил на жаргоне партаппарата, «правильно» держался и жестикулировал. Только это и позволило советской номенклатурной элите смириться, скрепя сердце согласиться на реформы без вооруженного сопротивления, без казавшейся по логике неизбежной гражданской войны. Это был, пожалуй, единственный пример в российской истории, когда смена социального строя произошла мирным путем, почти без кровопролития, по-английски.