Сотник и басурманский царь - Белянин Андрей Олегович - Страница 50

Тут и врезался несчастный козырьком лаковым в грудь могучую, дородную. Присел чёртушка, глазоньки разожмурил и обратно закрыть предпочёл, потому как стоит перед ним сам станичный атаман! Мужчина солидный, собою видный, нраву крутого – сбей-ка такого.

Смотрит на чёрта и слов не находит:

– Ты что ж, сукин сын, средь бела дня по станице в виде непотребном шастаешь? Гимнастёрка расстегнута, ремень висит, сапоги нечищены, а под глазом, мать честная, ещё и фонарь синий светится?!

– А я вольный казак! – пискнул чёрт жалобно. Чует, как-то не свезло ему с энтой фразою, да поздно. – Сам пью, сам гуляю! Так что, батька, может, вместе водки попьём да и песню споём?

– Ох ты ж, шалопай! – улыбнулся по-отечески атаман и плечиком повёл. – А ну хватайте его, хлопцы, нагайки берите, да и впарьте ума задарма! Чтоб от души, да на всё хватило: и на песни, и на водку, и на каспийскую селёдку. Будет впредь честью казачьей дорожить!

В единый миг вылетели откель ни возьмись чубатые молодцы, разложили чёрта на лавочке, штаны спустили, да тока размахнулися, смотрют, а наружу-то хвост чертячий торчит! Ахнули они:

– Батька атаман, так это ж не казак, а дух нечистый!

– Вот именно! – вопит чёртушка, извивается. – А раз я не казак, так и нельзя меня так! По судам затаскаю-у!..

Атаман в затылке почесал, подумал да и согласился:

– Раз не казак, то пороть его нагайками и впрямь не по чину будет. Однако коли уж сам чёрт форму надеть не постеснялся, то отметить энто дело всё равно следует! Ужо лично, рукой начальственной, повожу, честь окажу – во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Ну-кась, дайте мне пук крапивы!

Перекрестился он да три раза задницу волосатую с хвостом облупленным крапивным кустом с размаху и припечатал! А крапива-то не рвется, не ломается, листиками жжёт, обвивается – надолго-о-о запоминается.

Диким визгом на ноте несуществующей взвыл аферист рогатый, буйным ветром из рук казачьих вырвался да как пошёл вкруг станицы веерно круги наматывать для успокоения! Тока пыль столбом, кошки глаза пучат, собаки неуверенно гавками отмечаются, да куры-несушки матерятся сообразно ситуации, как все в их нации.

Насилу нечистый к реке дорогу нашел. Форму на место вернул, не повредничал, пылиночки сдунул, сапоги платочком обтёр. А сам, говорят, доныне из пекла и носу не высовывает – мемуары пишет, о том, как в казаки ходил. Вот тока стоя… сидеть-то ему до сих пор больно.

Стало быть, казаком не одежкой становятся, не острой шашкой, не форменной фуражкой. Было б время – подсказал, да вы, поди, и сами башковитые?!

Эх, горе, тони в море, а доброму люду – дай сказку, как чудо…

Память казачья

Грустная это история, легенда старая. О многом и забыли астраханцы, зла в сердце не таящие. Однако ж и нам, потомкам, о славе дедовской помнить надо. По сей день казаки астраханские все народы для себя роднёй числят, а ведь не всегда так было. О том и рассказ наш будет…

По указу государеву войско казачье астраханское из донцов, терцев да гребенских казаков отчаянных составлялося. Мало кто в степи, как на ладони открытой, службу нести мог. Ведь укрыться негде, в засаде не спрячешься, с высоты врага не углядишь. Летом солнце палит нещадно, зимой ветра лютые азиатские, трава только вдоль реки, а на полверсты ушёл – всё, песок да колючки. Однако жить как-то надо…

Приходили на Волгу люди русские, станицы ставили, церкви всем миром строили, землю пахали, рубеж пограничный берегли от злой Азии, от хищного Кавказа, от жадной Персии. А как казаку без семьи? За что биться, кого защищать, кого любить да лелеять? Коли своей семьи нет, так где уж тут о любви к России великой речь вести…

Вот и брали казаки астраханские жён отовсюду. Кто татарку пригожую, тихую да послушную. Кто черкеску чернобровую – грозную да горячую. Кто калмычку улыбчивую, кто казашку трудолюбивую, кто из земель азиатских али кавказских жён выбирал, но все одной семьёй жили. А потому расскажу я вам историю горькую, печальную про станицу Казачебугровскую.

Давно это было. В те времена далёкие, когда хан хивинский на рубежи наши зубы грязные скалил. Сколько народу всадники его быстрые на конях борзых в полон увели, и помыслить страшно. Жён да детей на базарах крымских за бесценок продавали, ровно скот бессловесный, и резали безжалостно, ибо раб из человека русского никудышный. Не приучены мы к покорению, не созданы слугами быть, мебелью бессловесной, рабом услужливым. Тут уж смерть достойней жизни, хоть и умирать кому охота?

Вот и был день страшный, когда ушла сотня казачья в бой, свою землю от набега хивинского оборонять. А хивинцев в том бою – не по силам нашим было. Хоть и отважно дрались воины Христовы, а тока что ж одной сотней супротив пяти тысяч поделаешь? То не трава ковыльная под косой спелой плотью валится, то падают с сёдел казаки астраханские, ордам азиатов кровью своей дорогу к земле родимой закрывая. Сколько душ в небеса вознеслось, сколько боли да горя в стонах вылилось, а тока не сдержали казаки врага – не всегда плетью обух перешибаем. Говорят, что кровь казачья в землю не впитывается, алыми маками на ней прорастает, вечным огнём степным, вечной памятью…

Ох и злые вышли мурзы хивинские к станице Казачебугровской. Мало ли, полвойска потеряли, а ведь, не ровён час, из Астрахани подмога подоспеет. Не позволит войсковой атаман своим товарищам без отмщения в чистом поле костьми лечь! Уже горят огни сторожевые да седлают коней соседние станицы, на помощь спешат…

– Эй, дочери да сёстры наши, отворяйте ворота! Аллах велик, пришли мы избавить вас от злого плена русского. Станицу разграбим, детей приблудных убьём, а вам, дочери мусульманские, вечный почёт и домой возвращение! – хивинцы кричат.

Да только тишина в ответ. А над воротами три женщины русские с пистолетами мужними встали, оборону держать. С ними бабка старая, дагестанка, внуков грудью своей прикрывает, одним кинжалом гурийским грозит.

– Сдавайтесь, глупые… Никого не тронем. Только детей заберём – нельзя кровь мусульманскую с христианской мешать. Мужей ваших мы убили, теперь всем вам свобода полная! Аллах акбар!

Недолго кричали хивинцы, себя на штурм бодря. Потому как дружно встали у тына все жёны казачьи. И татарки, и казашки, и чеченки, и калмычки в одном строю с бабами русскими.

– Вы, – говорят, – мужей наших любимых извели, так мы в другом мире их ласками встретим, а к вам, убийцам, не вернёмся!

– Как?! Вы против веры, против крови родственной, против законов пророка восстать посмели?!!

– Нет иной веры, кроме любви, – отвечали жёны казачьи. – Нет иной жизни, кроме как в детях наших. Никого не отдадим на поругание, никого до себя не допустим, лучше в бою погибнем, себя не посрамив…

Нешуточно озлились хивинцы. Много ли трудов – одну станицу цельной тысячей всадников взять? Махнул рукой мурза, и пошли степняки в атаку страшную!

Засвистели пули, зазвенели клинки, брызнула кровь на все стороны. И плакали небеса, и стонала земля под ногами, и не было пощады, и прощения не было, как не было ни жалости, ни сострадания, ни милости ни к кому. В тот день бы и погибла станица полностью, не подоспей войсковой атаман с казаками. В один удар грозной лавы отогнали хивинцев и ещё десять вёрст их секли безжалостно. Мало кто ушёл, надолго враги тот набег запомнили. А вот когда наши к горящей станице поворотили, тут и ахнули…

Средь огня и пламени стояла одна татарка молоденькая с окровавленной шашкой в руке, сама вся седая как лунь. А за спиной её все дети казачьи, мал мала меньше. Со всей станицы она единственная живой и осталась, прочие жёнки полегли в сече кровавой, но ни одна не отступила, детей своих не отдала, чести мужней не посрамила. Навек хивинцы поняли – нет никого страшней матери, детей да дом защищающей. И становились на колени казаки, и плакал атаман перед татаркой безвестною, что казачьих детей сохранила…

По сей день нет в земле астраханской на национальности да родовые племена деления, всё сердцем и дружбой решается. В войске казачьем и христиане, и мусульмане служат. У кого волосы черны, у кого светлы, у кого глаза раскосые, у кого усы пшеничные, да ведь правда на всех одна и кровь у всех одного цвета. Все братья-казаки, не той ли татарки дети?..