А с Алёшкой мы друзья - Мамлин Геннадий Семенович - Страница 23

— Ты что, тонешь там? — спросила встревоженная Вера и вошла по колени в воду.

Тогда, увидев, что Вера приближается к нему, Алёша нырнул и не вынырнул. То есть он, конечно, вынырнул, но в тени. Я сразу догадался, что этим способом он хочет избежать неприятной встречи. Но Вера не знала этого. Сгоряча она подумала, что там кто-то тонет. Она молча бросилась в реку и поплыла к тому месту, где Алёша ушёл под воду.

Я тогда так и не узнал, чем кончилось это «спасение утопающего». Во всяком случае, за Алёшу я был спокоен. Не такой это человек, чтобы ни с того ни с сего утонуть в реке.

Моё внимание привлекли голоса со стороны леса. Четыре человека вышли на опушку. Двое были нашими браконьерами. Третьего я узнал по голосу — это был Степан Петрович. Четвёртого я не знал. (Когда они подошли поближе, я разглядел, что он совсем молодой, со смешным мальчишеским хохолком на голове, у него были быстрые движения и звонкий голос.) Степан Петрович говорил сердито:

— Ты знай иди! И претензии свои брось. Мы тебе не милиция, чтобы непременно на месте преступления ловить. Мы тебя, Пантелеймон, и так знаем хорошо. И сети твои знаем.

— Напрасно вы это нас, Степан Петрович, — отвечал дядя Пантелей, — довольно несознательно в вашем возрасте поклёп на человека возводить. Да и не обязан я с вами ходить. Вот встану и не пойду.

— Иди, иди, — подтолкнул его в спину молодой, — не пойдёшь, так понесём.

— Я ведь днём заприметил, как ты тут колья вбивал, — продолжал Степан Петрович, — не иначе, думаю, как сеть на ночь ставить решил.

— А тебе, Сенька, абсолютный грех конфузить меня. Вспомнил бы, что считал меня твой отец закадычным своим дружком.

— Не слыхал от отца про такую к тебе от него любовь, — сказал тот, кого называли Сенькой. — А вот как мать в первый год войны пришла к тебе подарок отцовский на молоко менять, а ты за новый шерстяной платок полтора литра отцедил, про это слыхал.

— Ага! — почему-то обрадовался дядя Пантелей. — Прошу свидетелей учесть: он не по гражданской совести, а счёты сводить со мною пришёл.

— О-хо-хо, — вздохнув, тихо сказал Пафнутий Ильич, — оскудевает чувство благодарности в душе человеческой. Не указано ли нам господом нашим добром, а не злом платить за добро? Ибо…

— А вам, святой отец, лучше бы помолчать, — перебил длинноволосого Степан Петрович, — никак я не ожидал, что при своём духовном сане станете вы поступки такие совершать.

— А деяние это, святой отец, между прочим, уголовным кодексом предусмотрено, — заметил Сеня.

— Бог нам судья, — всё так же тихо и нараспев сказал Пафнутий Ильич. — Ему и судить о помыслах наших и делах.

— Не знаю, как насчёт божьего суда, а перед народным судьёй предстанете, святой отец. Это я вам обещаю.

— О-хо-хо! Не ропщу на тебя, сын мой, ибо в заблуждении пагубном ты.

Тут они подошли к реке. Степан Петрович осмотрелся и сказал:

— Здесь она должна стоять. Если сеть не успели поставить, то кол всё равно должен быть.

— Ищи, ищи, — ухмыльнулся дядя Пантелей, — выслуживайся перед начальством своим. В тюрьму ты меня, инвалида, всё равно не упечёшь. А штраф я, так и быть, заплачу в память нашей дружбы с твоим отцом.

Степан Петрович нагнулся над тем самым местом, где был забит кол, и пощупал землю руками.

— Нету, — сказал он с удивлением, — ей-богу, нету.

— Терпел господь и нам терпеть завещал. И обидчикам нашим прощать завещал.

— Погоди, отец, опосля будешь нас прощать. Сеня! Гляди. Ямка в земле есть, а кола нет.

— Врёшь! — встревожился вдруг дядя Пантелей, подошёл к Степану Петровичу и присел рядом с ним на корточки. Потом он быстро поднялся и увидел перед собой братьев Рыжковых. Они успели дойти до лагеря и вернуться обратно. Дядя Пантелей, видно, принял их за меня и Алёшу (в лагере нас было много, и все мы для ночного сторожа были на одно лицо). Он шагнул к ничего не подозревающим братьям, схватил их за плечи и крепко встряхнул:

— Что, юные пионеры, шутки решили со мною шутить? Сеть где?

— К-какая с-сеть? — заикаясь, прошептали братья.

Не знаю, что бы дядя Пантелей сделал с братьями Рыжковыми, если бы не раздался голос Степана Петровича:

— Оставь ребят. Вот она, твоя сеть. У самого берега под кустом лежит.

Сеня поднял сеть, увидел записку, прочитал её и рассмеялся.

— Неудачное ты для браконьерства место выбрал, Пантелеймон. В другой раз подальше от лагеря уходи. Только я тебя и в другом месте найду. А уж если найду, тогда на себя пеняй.

Он кинул дяде Пантелею сеть, и тот ловко поймал её.

— Ступай… И вы ступайте, святой отец. Глаза бы мои не глядели на вас.

Дядя Пантелей молча вытащил из сети кол, перекинул её через плечо и пошёл к лесу. За ним, тоже не сказав ни слова, а только молча перекрестившись, пошёл и Пафнутий Ильич.

А Сеня растрепал братьям Рыжковым волосы, улыбнулся и сказал:

— Ну, посланцы господа на земле! Браконьеры, между прочим, через «а» пишется, а не через «о». И чему только учат вас на небеси!.. А в общем метод ваш одобрить не могу, а похвалить вас хочется.

Не знаю, какие ещё слова говорил Сеня ничего не понимающим братьям Рыжковым.

Захватив Алёшину рубашку и валенки, я отполз к лесу, а там поднялся и побежал домой.

По дороге я думал про то, какие мы с Алёшей невезучие люди: все неприятности достаются нам, а похвалы за наши поступки — другим.

Я уже лежал в постели, когда в комнату вошёл Алёша. Первым делом он спросил, принёс ли я валенки. С него ещё капала вода, и был он возбуждён.

— Рассказывай, как тебе от Верки удрать удалось, — попросил я.

— Удалось, — ответил Алёша, развязывая рюкзак, чтобы достать оттуда сухие трусы. — Она, понимаешь, спасать решила меня. Метров сто за мною плыла. Едва оторвался. Ух, Толька! Я таких девчонок ещё в жизни не встречал.

— Ну и хорошо, что не встречал. Если бы они все были такими, как бы ты тогда девчонку от мальчишки отличил?

Но Алёша ничего мне не ответил на это.

— А знаешь, Алёша, — сказал я, — длинноволосый этот, оказывается, вовсе не клоун, а поп.

— Ну и чёрт с ним, — укладываясь в постель, ответил Алёша.

Через минуту он уже спал. А я долго думал про этого попа, потому что он был первым, которого я видел за всю свою жизнь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На другой день после завтрака мы отправились к Степану Петровичу, но до деревни не дошли, потому что встретили его по дороге к лесу. Мы заметили его раньше, чем он нас, и успели достать носовые платки и повязать ими щёки.

Степан Петрович обрадовался нам.

— А, добры молодцы! Хорошо, что повстречались вы мне… Однако вы, я вижу, не иначе, как на полюс собрались.

— Это, дедушка, мы с Толей вам посылку от сына несём. Валенки вот, варенье и крючки.

— Ну-ка, ну-ка, — обрадовался старик, — про валенки я ему, почитай, ещё полгода назад говорил… С кем, говоришь, несёте?

— С ним, с Толей, — ответил Алёша. — Не помните разве его?

— Да как же не помнить! Помню. Лицо-то у него то же, вчерашнее лицо, а имя-то я другое в памяти держал. Прости, Анатолий, старика. Память стариковская, известное дело, она вроде как решето. Надо бы узелок завязать. Анатолием, мол, его, а не Вениамином зовут.

Говоря всё это, старик присел на пенёк и перекусил нитку, которой была зашита серая тряпка. Едва взглянув на валенки, мы с Алёшей ахнули. Они были старыми-престарыми, бурыми-пребурыми и годились разве что в утильсырьё.

Пеночкин молча рассмотрел валенки со всех сторон, просунул в один из них руку и пошевелил пальцами, показавшимися из дыры на пятке.

— Однако шутник у меня сынок.

— Да-а… — протянул я, а Алёша нашёлся и сказал:

— Никакой он не шутник. Если хотите знать, старую вещь в подарок приятнее, чем новую, принимать. Так ещё в старину было заведено. Царь и тот своим боярам не новую, а поношенную шубу дарил. Так и говорили тогда: шуба с царского плеча.