Резец небесный - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 30

А жили мы с ней в некоем подобии коммуны высоко на склоне Маунт-Худа. Господи, до чего же там было холодно зимой! К счастью, вскоре до нас добрались копы и, объявив существование коммуны делом противозаконным, а идеологию ее – антиамериканской, всех разогнали. После этого мать долго перебивалась чуть ли не подаянием, когда удавалось пристроиться где-нибудь к гончарному кругу, выпекала обалденную керамику, но по большей части не брезговала прибираться в лавчонках да забегаловках. Их хозяева, сами едва сводящие концы с концами, помогали нам больше других. Порой просто спасали. К несчастью, мать так и не сумела избавиться от вредных привычек, крепко сидела на игле. И неизбежное не замедлило случиться. Уцелев в жуткие моровые годы, мать загнулась от какой-то паршивой недостерилизованной иглы. Еще до сорока.

Тут вмешалась ее чертова семейка, с которой я даже не была знакома. Меня определили в колледж, затем оплатили юрфак. И ежегодно в сочельник приглашали к обеду. Я была для них как бы рождественской сироткой, своего рода ниггером для милостыньки. Но что достает меня сильнее всего – до сих пор не могу решить, какого я цвета кожи. Видишь ли, мой отец был настоящим черномазым, то есть в его жилах могла бы течь, да и текла всякая кровь, но оставался он черным. Мать белая, ну а я – черт-те что и с боку бантик. Отец даже возненавидел мать за белый цвет кожи. Любил и вместе с тем ненавидел. Мне кажется теперь, что она и полюбила его именно за это. Больше чем за что-либо другое. Не наложила ли ее страсть и на меня некий генетический отпечаток? Теперь уже не угадать.

– Как шоколадка, – любезно предположил Джордж, покачиваясь на носках возле буфета.

– Дерьмовое словцо!

– Тогда цвета земли, – поправился он.

– А сам-то из Портленда будешь? Давай, равняй счет.

– Да.

– Черт, из-за ручья тебя почти не слыхать! Вот не думала, что и в глуши может быть так шумно. Ну давай же, рассказывай дальше!

– Что именно? У меня теперь столько биографий на выбор, – засомневался Джордж. – И ни одной интересной… В первой я потерял родителей в самом начале мора. Во второй мора вовсе не было. Не знаю… Рассказывать особенно нечего. Что объединяет различные варианты, так это то, что во всех я выжил.

– Не так уж и мало. Ведь это главное.

– И с каждым поворотом сюжета это становится все мудренее. Сначала мор, теперь вот пришельцы… – Джордж вяло хихикнул; обернувшись, Хитер не усмотрела в его лице ничего, кроме сдержанной муки.

– Никак не могу поверить, что вся эта небесная мерзость – твоих рук дело. Просто в голове не укладывается. Трястись от страха шесть лет – и вдруг на тебе! В то же время я как будто знаю, что это именно так, что их не было в другой… колее времен, или как ты там ее обозвал. Но ведь, послушай, на самом-то деле они ненамного хуже того, что мы имели в предыдущем варианте, – всей этой гребанной давки, жуткого столпотворения и дикой нищеты. Только представь себе – я жила в кооперативе для деловых женщин в комнатушке на четверых, не приведи Господи! Ездила в битком набитой электричке, только ребра хрустели! Зубы все в дуплах, жрать нечего

– весила я тогда сто один фунт! А сегодня – сто двадцать два. Даже смешно подумать, с пятницы располнела на двадцать с лишним фунтов!

– Точно, – заметил Джордж. – В первый раз, в конторе, я едва не принял тебя за мощи. Кого-нибудь из корифеев римского права.

– Ты тоже выглядел не ого-го, краше в гроб кладут. Но все вокруг тогда были одна кожа да кости, так что в глаза не бросалось. Сейчас, несмотря на недосып, смотришься куда как солиднее.

Джордж от комментария воздержался.

– Если вникнуть да разобраться, любой выглядит теперь лучше прежнего. Сам посуди. Ты ведь не можешь совладать с тем, что делаешь, но оно приводит как будто не к самым плохим результатам. Так стоит ли так терзаться чувством вины? Может статься, твои сны – это просто своеобразный виток эволюции, и все тут. Горячая телефонная линия Вселенной. Предохранительный клапан на случай большой катастрофы.

– Ох, боюсь, как бы не хуже, – отозвался Джордж далеким, тусклым голосом – он снова присел на краешек койки. – Ты помнишь… – Он сглотнул комок в горле. – Помнишь апрель девяносто восьмого, четыре года тому назад?

– Апрель? Нет, ничего особенного. Апрель как апрель.

– А ведь тогда и наступил конец света, – изрек Орр. Мучительная гримаса исказила его лицо, он задыхался. – Но никто ничего не заметил.

– Что ты имеешь в виду? – опасливо переспросила Хитер. «Апрель, апрель 1998-го, – лихорадочно рылась она в памяти, – что я помню о том апреле?» Ничего не приходило в голову, но Хитер знала, что должна вспомнить, во что бы то ни стало должна, она испугалась – себя? Его? За него?

– Это вовсе не эволюция. Скорее нечто вроде домашнего консервирования… Не могу… Все, все было тогда гораздо хуже. Много хуже, чем в твоих воспоминаниях. Мир был примерно таким же гадким, как ты его помнишь – семь миллиардов и прочее, – только куда, куда мерзостнее. Никто, кроме отдельных вовремя опомнившихся стран Европы, не заботился об экологии, не контролировал рождаемость и все такое. А когда спохватились и попытались налечь на производство продуктов питания, дело зашло уже слишком далеко, начался голод, мафия прибрала к рукам черный рынок, и все до единого, чтобы попросту не подохнуть, платили. А многие, кому цены черного рынка пришлись не по зубам, и впрямь протянули ноги. В 1984-м приняли Конституцию, примерно такую, как ты помнишь, но все стало только еще хуже – демократией уже и не пытались прикрываться, ввели чуть ли не осадное положение. Это тоже не подействовало, все распадалось прямо на глазах. Когда мне стукнуло пятнадцать, закрылись школы. Великого Мора, правда, не случилось, но вспыхивали локальные эпидемии, одна за другой – гепатит, дизентерия, даже бубонная чума. И голод, постоянное и повсеместное недоедание.

А в девяносто третьем на Ближнем Востоке разразилась война, но протекала она совсем по иному сценарию. Израиль противостоял всем арабским странам, включая Египет, а вскоре уже к участию в войне подключились и другие большие страны. Одно из африканских государств, выступавшее на стороне арабов, нанесло ядерный удар по двум городам Израиля, в ответ мы совершили акт возмездия, а потом… – Джордж помолчал и как будто не заметил бреши в своем рассказе. – Я пытался удрать из горящего города, скрыться где-нибудь в Форест-парке. Облученный радиацией, я изнемогал, еле передвигал ноги и присел перевести дух на ступеньках дома в Западных холмах. Собственно, дома уже не было, везде одни лишь руины, но цементное крыльцо уцелело, я помню даже одуванчики в его трещинах. Я сидел и не мог прийти в себя, и знал, что уже никогда не смогу. Мне казалось, что я все же собрался с силами и куда-то бреду, как в тумане, но это был именно бред, настоящий делирий. Я как будто куда-то пришел и снова увидел одуванчики, и понял тогда, что умираю. И все вокруг меня – тоже смерть. И тогда я увидел сон – этот самый сон… – Голос Джорджа охрип и пресекся, он мучительно закашлялся.

Все было в полном порядке, – продолжил он наконец. – Мне снилось, будто я дома и вокруг все в порядке. Затем я проснулся, и действительно все оказалось в полном порядке. Я лежал в собственной постели. Только это оказалась не моя кровать, не та кровать и не тот дом, что были у меня в прежней ужасающей реальности. Господи, как бы я хотел позабыть о ней! Но не мог, был не в силах. Пытался уговорить себя, убедить, что просто увидел скверный, очень скверный сон. Что то был всего-навсего сон! Но то не был сон. То была реальность, жуткая, но реальность. А вот это, что стало, – это сон. Этот новый мир попросту невозможен. Вот в чем правда. Вот что случилось тогда. Все мы умерли, а перед смертью успели напоследок искалечить наш мир так, что от него ничего не осталось. Ничего, кроме сна.

Хитер поверила сказанному, не могла не поверить, но в ней тут же встрепенулась задремавшая было стервозность. Черная Вдова показала жало: