Штурман дальнего плавания - Клименченко Юрий Дмитриевич - Страница 3

Рассказывал Федотыч нам и про свою флотскую жизнь.

— Учитесь, молодцы! Вам теперь все дано. До чего хотите доучитесь. А вот я… Хотел, да не мог. Не давали развернуться нашему брату. Полжизни неграмотным прожил. Раньше-то ведь как было? Помню вот, плавал на «Смелом». Получил я письмо из деревни. Пишет жена: «Василий Федотыч, кланяюсь тебе низко, бога ради вышли денег. Надо одежонку себе и детям справить». Ну, у меня было скоплено на черный день несколько рублей. Решил послать. Грамоте тогда не знал, поэтому и обратился к писарю одному судовому. Тезка мой — Васька Хорьков. «Пошли, — говорю, — деньги, будь друг». — «С моим удовольствием, Вася, все сделаю. Давай адрес». Дал я ему адрес и деньги. На следующий день Хорьков говорит: «Выполнено, Вася, не беспокойся». Квитанцию мне у него неловко спрашивать было — унтер все же. Только через месяц приходит еще одно письмо от жены. Сердится, что денег не выслал. Я к Хорькову. Поймал его на палубе, схватил за грудки и давай трясти. «Куда мои деньги девал? Говори, такой-сякой немазаный. Давай квитанцию!» — «Отстань, дьявол, какую квитанцию? Не видел я твоих денег. Ты что, спятил?» — «Не видел?» — кричу, и только хотел ему всыпать, как тут старший офицер появился: «Буянишь, Приданов? Не знаешь порядка? На старшего руку поднял? Десять суток карцера!» — «Ваше благородие, он мои деньги…» — «Разговариваешь? Еще пять. Кругом!» Ну, что будешь делать, пошел. Отсидел. После этого случая стал грамоте учиться…

Мы любили Федотыча. Любили со всей преданностью молодости.

Даже мама знала Федотыча. «Федотыч рассказал, Федотыч видел, Федотыч одобрил», — только и слышала она после наших посещений музея. Ей тоже понравился Федотыч. Ведь он учил нас только хорошему.

Сегодня Федотыч явно не в духе.

— Делайте поворот «все вдруг» на сто восемьдесят градусов. Музей закрыт. Ясно?

— Почему закрыт?

— На ремонт. Два месяца будет закрыт. Видишь, что понаделали? — Федотыч показывает рукой на лестницу.

Действительно, там в беспорядке стояли вытащенные из залов модели, картины в золоченых рамах и горы каких-то ящиков.

— Так вот, молодцы, приходите через два месяца. Будет все в порядке, — утешает нас сторож, видя, как мы огорчены.

— До свиданья, Василий Федотыч. Обязательно навестим.

Выходим на улицу.

— Пойдем, Гошка, на Неву, там корабли посмотрим, — предлагает Кокин.

— Пошли.

Заворачиваем за угол и вдоль Александровского сада идем к Неве. Против памятника Петру Первому я останавливаюсь:

— Вовка! Вот Петр молодец был! Он всех мальчиков на корабли брал. В морские школы насильно посылал. Помнишь, Аполлинаша рассказывала?

— И маленьких посылал?

— Маленьких не посылал, а нашего возраста посылал.

Выходим на Неву. Река еще покрыта льдом, но он уже слабый, пористый и местами черный. Протоптанная на ту сторону дорожка залита водой. Здесь уже никто не ходит. Опасно. Переходим мост и оказываемся на Васильевском острове. Это солнечная сторона. Свежий ветерок дует с моря, но здесь он кажется теплее. У стенки набережной стоят суда. Какие-то баркасы и катера, две ободранные серые шхуны «Краб» и «Марс», накренившиеся колесные пароходы и маленький старый транспорт «Правда». Они стоят здесь всю зиму, и мы уже знаем их. И какую необъяснимую притягивающую силу имеют они! Мы готовы смотреть на эти суда часами. Но что это? Впереди высится громадный черный корпус: незнакомого судна.

— Бежим! — командую я, и мы летим по набережной. Напротив Восемнадцатой линии стоит судно, какого мы еще никогда не видали. Черный высокий корпус. Такой высокий, что надо задирать голову, чтобы посмотреть на палубу. Белые надстройки в два ряда, много спасательных шлюпок. С левого борта спущен длинный парадный трап. Высокая труба с широкой красной полосой. На носу большими буквами написано «Трансбалт». На флагштоке — красный флаг.

— Вот это да! Громадина какая! Посмотреть бы его внутри! — восклицает Вовка.

— Не пустят, наверное. Это ведь настоящий пароход. Океанский. Плавает по всему свету. Видишь, сколько шлюпок? — объясняю я с видом знатока. — Спасательные.

— А это не пассажирский?

— Ну, сказал тоже. Стрел-то сколько! Федотыч говорил, что на пассажирских стрел не бывает. Вот бы поплавать на таком! Наняться матросом и уйти в рейс. — Вдруг волна фантазии подхватывает меня. — Слушай, Вовка, а что, если я попробую наняться на этот пароход?

— Кто ж тебя возьмет? А школа? А мама? Ты ведь и не матрос еще, — скептически замечает Кокин.

— Кем угодно наймусь. Мама отпустит. А в школу вернусь. Поплаваю и вернусь.

— Не пустит тебя мать. И не думай.

— Вот поспорим, что пустит. Я ей все объясню.

— Не пустит. Ну давай поспорим. Что, слабо? Давай! — Кокин сбрасывает рукавицу и сует мне руку. Отступать поздно. Спорим. Своей левой рукой Кокин разнимает. — Только смотри не зажиль! — заключает Вовка.

А картины одна заманчивее другой уже проносятся в моей голове. Вот «Трансбалт» уходит в море. Я стою на баке, а Кокин с набережной машет мне рукой…

Довольно мечтать.

— Я думаю, надо узнать, набирают ли на «Трансбалт» матросов, — приступаю я к выполнению намеченного плана.

— Пойдешь на пароход? — восхищенно спрашивает Кокин.

На пароход идти страшно.

— Нет, не пойду. Лучше подождем, когда кто-нибудь выйдет оттуда, тогда и спросим.

Вовка разочарован:

— А может быть, никто и не выйдет. Так и будем стоять, как дураки, до вечера?

— Выйдет. Обязательно выйдет.

Проходит полчаса. На палубе парохода видны люди, но по трапу, как назло, никто не спускается. Солнце скрылось за облаками, стало холодно. Ветер подул сильнее. Носы наши покраснели, и под ними появилась предательская мокрота.

— Вот что, Гошка! Пошли домой. Ничего у тебя не выйдет. Я замерз, — не выдерживает Кокин. Но мне трудно расстаться с мечтой.

— Еще немножко постоим, Вова, — умоляю я. — Сейчас, наверное, кто-нибудь сойдет.

— Ну ладно, еще десять минут подождем.

Наконец мы видим, как на площадке трапа появляется человек и, держась за поручни, быстро сбегает вниз.

Он в черном бушлате с блестящими медными пуговицами, в широком клеше и кепке. Настоящий моряк! Ну, была не была! Вовка выжидательно смотрит на меня. Трусить нельзя! Набираюсь смелости, иду к трапу и, когда моряк сходит на набережную, спрашиваю:

— Дяденька, можно вас спросить? Скажите, вам матросы нужны?

— Матросы? Нужны. А что тебе?

— Да хочу к вам на «Трансбалт» поступить. Примут меня? Как вы думаете?

— Тебя? — матрос оглядывает меня с ног до головы и широко улыбается. — Примут. Ты только нос утри, а то некрасиво матросу с таким носом.

Шутка меня ободряет.

— Нет, дяденька, я ведь серьезно, а вы смеетесь. Я все умею делать.

— И я серьезно. Обязательно тебя возьмут.

— А у кого спросить?

— У капитана, конечно.

— Когда же его можно увидеть?

— Капитана сегодня нет на судне. Ты приходи в понедельник. Понял?

— Понял. Спасибо, дяденька. До свиданья.

Матрос прощается со мной и переходит улицу. Я еще не в силах осознать свое счастье. В понедельник я уже буду настоящим моряком!

— Ну, Кокин, — наконец придя в себя, торжественно говорю я, — слышал? Все. В понедельник последний раз в школу!

Кокин, пораженный моей смелостью, молчит. Ему завидно и тоже хочется идти на «Трансбалт», но он не решается. Наконец Вовка выдавливает:

— Еще, может быть, мать тебя не пустит.

Это его последняя надежда. Я не отвечаю и тоже думаю о том, как отнесется к моему решению мама. Мы идем молча. Каждый занят своими мыслями. К дому подходим, когда начинает смеркаться.

— Пока, Вовка! — протягиваю я руку.

— Пока, Гошка. Значит, в понедельник в школу зайдешь попрощаться?

— Зайду обязательно.

Я вижу, как его фигурка скрывается за углом Лермонтовского. Да… жалко. Был у меня товарищ, но вот приходится расставаться. Вдвоем-то лучше было бы на «Трансбалте»… Дел остается много. Футбольную команду хотели создать. Не удастся теперь отквитать голы семьдесят первой школе. Они нам здорово набили прошлым летом. Придется отложить. Маму покидать все же тяжело! Вероятно, она разрыдается, когда услышит эту новость. Особенно когда будем прощаться. Надо попросить ее, чтобы она не приходила на набережную провожать меня. Чего доброго, тогда я сам разревусь. Скажут: ну и матроса взяли! Нет, этого допускать нельзя.