Обездоленный - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 44

Шевек засмеялся; капризы Атро доставляли ему удовольствие. Но старик был серьезен. Он постучал пальцем по руке Шевека пониже локтя и, двигая бровями и жуя губами, как всегда, когда волновался, сказал:

— Надеюсь, мой дорогой, что вы относитесь к этому так же, как я, очень на это надеюсь. Я уверен, что ваше общество во многом достойно восхищения, но оно не учит вас видеть различия — а это, в конце концов, лучшее из всего, чему может научить цивилизация. Я не хочу, чтобы эти чертовы чужаки зацапали вас при помощи этих ваших представлений о братстве и общности и тому подобного. Они вас утопят в разговорах об «общечеловеческом» и «лигах всех миров» и так далее, а мне было бы очень горько, если бы вы попались на эту удочку. Закон существования — борьб а… конкуренция… устранение слабых… безжалостная война за выживание. И я хочу увидеть, что выживут лучшие. Тот вид людей, которых я знаю. Тау-китяне. Вы и я: Уррас и Анаррес. Сейчас мы впереди них, всех этих хейнитов и террийцев, и как они там еще себя называют, и мы должны оставаться впереди. Они дали нам межзвездный двигатель, но теперь мы делаем звездолеты лучше, чем они. И я всей душой надеюсь, что когда вы, наконец, решите опубликовать вашу теорию, вы подумаете о своем долге перед своим народом, перед своим родом. О том, что такое верность и кому она должна принадлежать.

На полуслепые глаза Атро навернулись легкие старческие слезы. Шевек успокаивающим жестом коснулся плеча старика, но ничего не сказал.

— Они, конечно, получат ее. В конце концов. И так и должно быть. Научную истину скрыть невозможно, солнца под камнем не спрячешь. Но прежде, чем они ее получат, я хочу, чтобы мы заняли место, принадлежащее нам по праву. Я хочу, чтобы нас уважали; и именно этого вы можете для нас добиться. Нуль-транспортировка… если бы мы овладели нуль-транспортировкой, их межзвездный двигатель не стоил бы и кучки бобов. Вы ведь знаете, мне нужны не деньги. Мне нужно, чтобы они признали превосходство тау-китянской науки, тау-китянского разума. Если уж суждено существовать межзвездной цивилизации, то, клянусь Богом, я не хочу, чтобы мой народ был в ней низшей кастой! Мы должны войти в нее, как аристократы, с великим даром в руках — вот как это должно быть… Ну, ну, я иногда горячусь из-за этого. Кстати, как подвигается ваша книга?

— Последнее время я занимался гравитационной гипотезой Скаска. У меня такое чувство, что ему не следовало ограничиваться применением только парциальных дифференциальных уравнений.

— Но и ваша последняя работа была о притяжении. Когда же вы собираетесь заняться главным?

— Вы ведь знаете, что для нас, одониан, средство — это цель, — легким тоном сказал Шевек. — И потому, я же не могу представить Теорию Времени, которая не учитывала бы силу притяжения, не так ли?

— Вы хотите сказать, что даете нам ее кусочками и отрывками? — подозрительно спросил Атро. — Это мне в голову не приходило. Надо будет, пожалуй, перечитать вашу последнюю статью. Некоторые места я там не очень понял. У меня последнее время ужасно у стают глаза. По-моему, с этой штукой, которой я пользуюсь, чтобы читать, проектором-увеличителем, что-то не в порядке, слова на экране получаются какие-то расплывчатые.

Шевек посмотрел на старика виновато и с любовью, но больше не рассказывал ему о том, в каком состоянии его Теория.

Каждый день Шевек получал приглашения на приемы, посвящения, открытия и тому подобное. На некоторые он ходил, потому что прибыл на Уррас с поручением и должен был постараться его выполнить; он должен был распространять идею братства, он должен был в своем лице представлять Солидарность Двух Миров. Он выступал с речами, и люди слушали его и говорили: «Ах, как это верно!»

Его удивляло, почему правительство не препятствует его выступлениям. Должно быть, Чифойлиск в собственных целях преувеличил степень контроля и цензуры, которые они могут осуществлять. Его выступления были сплошной проповедью анархизма, а они его не останавливали. Но нужно ли им было его останавливать? Ему казалось, что он каждый раз выступает перед одними и теми же людьми: хорошо одетыми, сытыми, благовоспитанными, улыбающимися. Или на Уррасе все люди такие?

— Людей объединяет страдание, — говорил Шевек, стоя перед ними, а они кивали и говорили: «Ах, как это верно!»

Он начал их ненавидеть и, когда понял это, перестал принимать их приглашения.

Но поступать так означало смириться с поражением и оказаться в еще большей изоляции. Он не выполняет того, зачем приехал сюда. И ведь не они сторонятся от него, — говорил он себе, — это он сам, как всегда, отдалился от них. Ему было одиноко, он задыхался от одиночества среди всех людей, которых видел каждый день. Беда была в том, что он не был ни с кем в контакте — у него было чувство, что за все эти месяцы он не соприкоснулся на Уррасе ни с кем, ни с чем.

Однажды вечером, в преподавательской комнате отдыха он сказал:

— Вы знаете, ведь я не знаю, как вы живете здесь, на Уррасе. Я вижу дома, где живут люди, но снаружи. А изнутри я знаю только вашу не-частную жизнь: залы заседаний, столовые, лаборатории…

На следующий день Оииэ довольно официальным тоном спросил Шевека, не согласится ли он в следующие выходные отобедать и переночевать у него дома.

Дом Оииэ находился в нескольких милях от Иеу-Эуна, в деревне Амоэно; по уррасским меркам это был скромный домик представителя среднего класса, может быть, более старый, чем другие. Он был построен около трехсот лет назад, из камня; стены в комнатах были обшиты деревянными панелями. В оконных рамах и дверных проемах были использованы характерные для иотийской архитектуры двойные арки. Мебели в комнатах было мало, и это сразу понравилось Шевеку. Комнаты выглядели строгими, просторными, незагроможденными, полы были натерты до ослепительн ого блеска. Ему всегда было не по себе в вычурно убранных и благоустроенных залах общественных зданий, где проходили приемы, посвящения и так далее. У уррасти был тонкий вкус, но часто он, казалось, вступал в противоречие с желанием похвастаться, со стремлением к сознательному расточительству. Естественный, эстетический источник желания владеть вещами был скрыт и искажен навязчивыми требованиями экономики и конкуренции, а это, в свою очередь, сказывалось на качестве вещей: удавалось достичь лишь безжизненной, чрезмерной пышности. Здесь, напротив, было изящество, достигнутое сдержанностью.