Журнал «Если», 2000 № 07 - Дяченко Марина и Сергей - Страница 7

— И что? — спросил Алонсо.

— Ничего. Говорит: он пока трезвый, так работящий и добрый мужчина, а что падчерицу бьет по пьяни, — значит, любит. Воспитывает.

— А она? — спросил Алонсо. — Мать?

Альдонса пожала плечами.

— Пять дней, — глухо сказал Алонсо.

— Она сказала, если ты еще раз к ним придешь — она позовет алькада…

— Хоть десяток алькадов.

— Господин мой, — не к месту вмешался Санчо, — а вы помните, что было с эти Андресом, тем пареньком, которого Рыцарь Печального Образа… ну, за которого заступился? Так хозяин его еще хуже наказал. Как бы с этой Панчитой… ну, то же самое не получилось.

На какое-то время воцарилась тишина.

— Санчо, — голос Альдонсы прозвучал напряженно, — а вы бы сами сходили к этим соседям, поговорили бы… без угроз, но по-свойски. Как-нибудь, а?

— Да-да, сеньора, разумеется, — закивал Санчо. — Я схожу… может и не понадобится, копьем-то… может, по-хорошему получится. Говорят же — покраснеть не покраснеет, а подобреть, если хочет, так подобреет.

Алонсо скептически хмыкнул.

— Я пойду, — Альдонса поднялась. — Пойду спать. Алонсо, не засиживайся долго, ладно?

— Я сейчас приду, — кивнул Алонсо.

На самом деле он будет сидеть допоздна. Пока не станут слипаться глаза и не упадет на грудь тяжелая голова.

Потому что слушать молчание Альдонсы в темноте спальни — нет сил.

— Санчо, а ведь у вас тоже есть жена?

— Конечно, господин мой.

— И что, она вас спокойно отпустила?

— Да ну, — Санчо беспечно махнул рукой. — Поплакала, конечно… баба есть баба… только пацаны мои уже подросли, в хозяйстве управятся, хорошие ребята… А баба, она все уши мне прожужжала, чтобы какого-то жалования просил. Что оруженосцы жалование получают.

— Сколько? — тускло спросил Алонсо.

— Что?! — радостно переспросил Санчо, не веря своим ушам. Он подумал было, что господин его действительно намерился назначить ему жалование.

— Сколько у вас сыновей? — переспросил Алонсо.

— А-а-а… — Санчо попытался скрыть разочарование. — Четверо.

Алонсо молчал. Ранние морщины на его лице обозначились яснее.

Санчо сделалось жаль его.

— Бросьте, сеньор Алонсо. Бог детей либо дает, либо не дает. Это не наше дело, это Божий промысел. Бог старый хозяин — больше придерживает, чем раздает.

— Последний, — сказал Алонсо. — Я последний Дон Кихот.

— Сеньор Алонсо, — Санчо оперся о стол локтями. — Вы меня простите, глупого мужика. Жалко, конечно, жалко, что прервался… Благородный род — это всегда жалко… Но что за беда?.. Кто о нем плакать будет, о Дон Кихоте? Тот погонщик мулов, которому Дон Кихот ни за что ни про что проломил голову на постоялом дворе?

— Санчо, — сказал Алонсо после паузы. — В губернаторство на острове ты не веришь… Жалования я тебе назначить не могу — не из чего, извини… Почему ты со мной идешь?

— Так… это… — Санчо растерялся. — Традиция… Батюшка меня так назвал, Санчо. Традиция, говорит… И опять же все Панса, которые с рыцарями уходили, домой живехоньки возвращались, не то что сами рыцари. Правда, один мой родич без глаза вернулся, другому внутренности все отбили… А третьему ногу переломали, так до конца дней и хромал. Но ничего, главное — живехонек. А про губернаторство… Так легенда все-таки откуда-то взялась? Мы вот думаем, что легенда — брехня, а вдруг она не брехня? А вдруг да обломится мне губернаторство, а я в поход не пошел, на печи остался… Обидно будет, да?

Некоторое время Алонсо смотрел на него, а потом расхохотался — весело, искренне. И Санчо подхватил этот смех, и так они смеялись, оба страшно довольные друг другом. Но вдруг Алонсо осекся и нахмурился:

— Кто это там? Альдонса, ты?

В глубине комнаты плыла высоченная белая фигура, плыла, то открывая, то снова закрывая собой звездное небо за окнами.

— Альдонса? — неуверенно переспросил Алонсо.

Он прекрасно видел, что это не Альдонса. Это кто-то высокий, ростом с него, Алонсо — светлый плащ падает до полу, лицо закрыто складками капюшона, голова опущена, походка странная, неровная, как будто человек пьян или ранен и вот-вот упадет…

Санчо оглянулся и посмотрел туда, куда напряженно глядел его хозяин.

— Что? — переспросил он удивленно.

— Да кто там ходит? — Алонсо встал. Санчо ухватил его за рукав:

— Кто ходит? Где ходит-то?

— Ты ослеп? Да вон же!

Санчо смотрел на него теперь испуганно:

— Сеньор Алонсо, нет там никого. Что вы…

— Как нет?! Я своими глазами…

В глубине комнаты действительно никого не было. Пусто. Секунду назад был — и вот пропал…

Алонсо стряхнул руку оруженосца и шагнул навстречу ночи за окнами. На него пахнуло пряными запахами запущенного парка; он прислушался — за окном бушевали цикады, но звон их разбивался о стены дома, как разбиваются волны о борт надежного корабля. Здесь, в доме, стояла сонная тишина…

Тогда ему стало страшно.

Ведь он ясно видел бредущую в темноте высокую фигуру. Он ясно видел…

Рубашка прилипла к спине. Взгляд — невольный, суеверный — на шторку, прикрывавшую мутноглазый портрет безумного Дон Кихота, сеньора Кристобаля Кихано…

— Санчо, — сказал он и поразился, как жалобно звучит его голос.

— Ты здесь ничего не видел?

Оруженосец был уже рядом. Коснулся его руки.

— Сеньор Алонсо… Тут у вас дом такой — то лестница скрипнет, то сквозняк пройдется. Может привидеться всякое. Чего вы всполошились?

— Привиделось, — сказал Алонсо, стыдясь своего детского страха.

— Привиделось, Санчо… Бывает.

Алонсо брел, подняв свечку, и мечтал только об одном — поскорее добраться до спальни, — когда в темноте ему померещилось не дуновение даже — так, колебание воздуха: пламя свечки дрогнуло и чуть не погасло.

Сквозняк, бывает.

Бывает… Но потом ему померещился осторожный скрип половицы. Не случайный скрип пола, который давно хорошо бы починить — а именно негромкий, приглушенный звук, что издает половица, когда по ней идут на цыпочках.

Он малодушно оглянулся — ему показалось, что в конце коридора метнулась тень.

Некому тут метаться. Фелиса спит, и Санчо ушел к себе в комнату.

Показалось. Бывает.

Фелиса хрюкала от смеха. Затыкала себе рот подолом рубашки — и все равно смеялась, синея; в какой-то момент Санчо испугался, что она задохнется или проглотит язык.

— Какое у него было лицо! Нет, ты видел, Санчо! Вот умора… Я бы что угодно отдала, чтобы еще раз поглядеть…

— Увидишь, — сказал Санчо нехотя. — Только… одно и то же повторять не стоит. Теперь, к примеру, надо перевести часы.

— А ходить за ним уже не надо?

— Надо. Ходить будем по очереди — ты, я…

Фелиса минуту сдерживалась, а потом снова покатилась со смеху. У ног ее лежали самодельные ходули и старая льняная простыня.

— Нет, ну как вспомню его лицо… Не могу!

— А ты его не любишь, — сказал вдруг Санчо, сказал, сам не зная зачем. — Ты ему врала.

Фелиса сразу же перестала смеяться. Уставилась на Санчо, покрутила пальцем у виска.

— Ты чего это? Ясно, я его люблю. Чего это я его не люблю?

— Ты его не жалеешь, — произнес Санчо медленно.

— Здрасьте! — сказала Фелиса. — Чего его жалеть? Мы же балуемся, играем… Кстати, ты мне не сказал, зачем тебе все это надо?

— Зачем? — Санчо прищурился. — Уж такой веселый я человек, пошутить люблю. Понурая свинья, говорят, глубоко копает, зато веселой свинье желуди сами в рот валятся.

Фелиса прищурилась в ответ:

— Так, может, ничего и страшного, если я сеньору Алонсо признаюсь?

Санчо усмехнулся:

— Да? А если я скажу сеньоре Альдонсе насчет «пробки от вина»?

Фелиса презрительно надула губы:

— А что такого?

— Ничего такого! Сеньору Алонсо я и сам признаюсь. Только потом. А то вся соль шутки пропадет. Вот у меня старший сынишка пошутить тоже любит, дядьке своему однажды в сортир пачку дрожжей кинул…