Журнал «Если», 2000 № 07 - Дяченко Марина и Сергей - Страница 64

Из этого, однако, ничего не получилось.

Шла весна 1963 года. В Москве состоялось Всесоюзное совещание творческой интеллигенции, на котором Никита Сергеевич с подачи своих советников громил молодое творческое поколение — тех, кого потом стали называть шестидесятниками. Как обычно в таких случаях, последовали «оргвыводы»; сняли с работы многих, в том числе и главных редакторов. В Латвии снимать было вроде не за что, однако действия Москвы всегда служили для республиканского начальства примером для подражания, воспринимались, как команда «Делай, как я!» Поснимали кое-кого и у нас, и, в числе прочих — главного редактора газеты «Литература ун максла» («максла» — по-латышски искусство). Газета была органом всех творческих союзов республики и представляла собой скучное, академического толка издание со скромным тиражом, приносившее издательству немалые убытки. И вот меня нежданно-негаданно вызвали в ЦК и предложили пойти туда главным редактором.

Было, над чем подумать. Независимо от качества, газета была «святая святых» латышской интеллигенции. Послать туда русского, и мало того, даже не местного уроженца, а приезжего, было со стороны ЦК оплеухой, и не очень дружеской. Я с самого начала представлял, как меня там встретят: мордой об стол — и сознавал, что для того имелись все основания. И без того уже велось немало разговоров о русификации латышской культуры, хотя я и тогда считал, и сейчас продолжаю, что ничего подобного не происходило, да и установки такой не давалось. Конечно, следили за политической линией, но этого в России было куда больше, в республиках же формула «Искусство национальное по форме, социалистическое по содержанию» оставалась в силе… Словом, спокойнее было бы поблагодарить руководство за доверие и отказаться.

Я поблагодарил — и согласился. Меня охватил азарт: захотелось сделать газету популярной, читаемой не только узким кругом специалистов, и кроме всего прочего — прибыльной.

В мае 1963-го я приступил к работе. Было нелегко, особенно первый год. Бывшего главного оставили моим заместителем. Затеянных мною перемен не одобрял никто. В ЦК завотделом пропаганды говорил мне: «Не увлекайтесь реформами!» В Союзе писателей упрекали в том, что газета потеряла солидность (я уменьшил ее формат вдвое, сделав похожей на выходившую тогда в Москве газету «Неделя», стал менять и содержание — от академического к более живому, актуальному). Редакция меня поддерживала; думаю, не потому, что внутренне соглашалась, но по свойственной латышам привычке повиноваться. Потом понемногу все стали понимать задачу, как понимал ее я: сделать газету интересной для массового латышского читателя. Поняли и то, что я эти интересы знаю и учитываю. Когда газету в киосках стали раскупать в первые же часы после выхода, когда ее стали читать в трамваях и троллейбусах, стало ясно, что мы побеждаем. А творческие союзы — прежде всего их молодые члены, мои сверстники — стали нашими сторонниками, когда увидели, что для газеты исчезла категория «неприкасаемых», стали появляться острые статьи авторов, которых прежде публиковать избегали. Латышские «шестидесятники» посчитали меня своим — как оно, по сути, и было.

Все эти дела заставили на время забыть о фантастике. Я понимал, что в газете времени у меня не очень много, согласно бытовавшей тогда формуле: вновь назначенному руководителю на первый год все прощается, на второй — его ругают, на третий — подыскивают замену. И я старался побольше успеть там, а не за своим домашним столом. Сборники рассказов, уже упомянутые раньше, выходили, правда, именно в эти годы, но все было написано еще в журнальные времена. Сейчас времени хватало лишь на то, чтобы записывать возникавшие порой замыслы, часть которых реализовалась потом, другая — никогда. Правда, работая в газете, одну вещь я все-таки написал. Но не рассказ и не повесть; мне вдруг захотелось попробовать — не получится ли у меня пьеса. Что-то получилось — тоже своего рода фантастика под названием «Открытие Америки», история поэта Христофора Колумба, сочинившего Америку, уверившего короля в ее реальности, но так ее и не открывшего — за него это сделали практики… Долгое время я ее никому не показывал, это была работа для самого себя. В остальном же годы эти прошли для автора вроде бы бесследно, для человека — нет.

Порой приходилось решать достаточно сложные задачи, не имевшие к литературе прямого отношения. Приближался очередной съезд Союза писателей Латвии; на нем ЦК собирался обновить секретариат: считалось, что тогдашние секретари недостаточно последовательно проводят линию партии. Оппозиция «шестидесятников» тоже хотела изменения руководства, но кандидатуры намечались совсем другие: молодые и талантливые поэты, прозаики, драматурги, критики.

Внешне все было тихо и спокойно. Но вот съезд открылся. Начались выступления. Наша газета, выходившая в дни съезда каждый день, публиковала почти несокращенные стенограммы самых интересных, принципиальных выступлений; партийная «Циня» давала краткие изложения, часто искажая их до противоположного. Люди сравнивали. Редактор «Цини» в ЦК кричал: «Это беспартийная газета!» Инструктор ЦК стал вычитывать гранки с первой строчки до последней, черкал и сокращал. Но все равно, контраст был вопиющим.

Накануне последнего дня съезда, когда должны были избрать правление Союза, мы — «мозговой центр» оппозиции — собрались дома у одной из наиболее известных писательниц и окончательно решили, как будем делать и что. Я понимал, что в любом случае поступаю плохо. Как-никак, в газету меня послал именно ЦК, я был — должен был быть — «их человеком». А раз так, значит, должен предупредить (читай — донести). Иначе я их предам. Но если я сообщу им, что назавтра их ожидает разгром — то предам людей, которые мне доверились, и ни один из них потом с полным правом не подаст мне руки. Что мне ближе: партийное руководство или талантливые писатели? Надо сказать, что после райкома я сильно изменился, и в том, как разрешу эту дилемму, всерьез не сомневался ни на секунду.

На выборах местный ЦК был разбит наголову. Ни один человек, намечавшийся в секретари, не был избран в состав правления. В новый его состав вошел и я. Многие из тех, кто пришел сейчас к руководству Союзом, в начале моей работы критиковали меня — в том числе и новый первый секретарь. На первом же организационном заседании правления я сказал, что теперь могу уйти из газеты, если они того хотят. Мне ответили: работай и не болтай глупостей.

На следующий же день я был вызван к секретарю ЦК. Он спросил: как я оцениваю результаты выборов? Я сказал: писателям не понравилось, что предполагавшиеся секретари, еще не избранные, уже повели себя как хозяева. Мне ответили: это чепуха, все дело в буржуазном национализме. (Национализм, конечно, был; но он был везде, и в том же ЦК, как это показали потом события начала 90-х годов. Мне это чувство всегда казалось естественным.) Секретарь спросил: как, по-моему, воспримут писатели, если выборы отменить, объявить недействительными и назначить новые? Я честно сказал, что воспримут плохо и вряд ли проголосуют иначе. Тогда он предложил мне написать и опубликовать в газете соответствующую статью — с разоблачением буржуазных националистов. И закончил многозначительным предупреждением:

— По этой статье будем судить о вашей работе.

Я вышел от него, прекрасно зная, что такой статьи ни писать, ни публиковать не стану. Постоял в коридоре, размышляя, что бы придумать. И пошел к заведующему курировавшим нас сектором печати — то был хороший мужик, из флотских политработников. Я рассказал ему о состоявшемся только что разговоре и сказал:

— Понимаешь, публиковать такую статью я не имею права: газета по положению не может критиковать издающую ее структуру, а съезд писателей для нас как раз таковым и является. Ты уж как-нибудь доведи до сведения…

Больше вопрос о статье не возникал.

Но было ясно, что в газете хозяйничать мне осталось недолго. Инструктор ЦК — тот самый, что редактировал съездовские номера — говорил мне: