Журнал «Если», 2000 № 07 - Дяченко Марина и Сергей - Страница 15

Вот теперь все, что он говорил, стало правдой. Теперь и только теперь Дон Кихот действительно мертв.

Дон Кихот мертв и побежден.

Дон Кихот никогда не выступит в поход.

Не станет произносить пространных речей о справедливости, не станет смешить своими выходками пастухов и погонщиков мулов, не будет провоцировать власть имущих на жестокие мистификации.

И, разумеется, на помощь от Дон Кихота никому рассчитывать не придется. Ее и так было с кошкин хвост, этой помощи…

Мир без Дон Кихота.

Пустыня. Горячий ветер, растрескавшаяся земля. Белые кости. И стервятники, стервятники в небе, тучи стервятников, на всех не хватит добычи…

Этот человек, скорчившийся в кресле. Этот новый жалкий человек — все, что осталось от ее Алонсо.

И что, теперь ничего нельзя сделать? Прежнего Алонсо не вернуть, как не вернуть Панчиту?

Альдонса увидела, что стоит перед возвышением, на котором разложены доспехи. А рядом валяется бритвенный тазик…

Который так долго был славным шлемом, что грех оставлять его вот так, на полу.

Она посмотрела в глаза собственному отражению, которое глянуло на нее с той стороны полированной стали. И, когда шлем лег на ее голову, она почти не ощутила его тяжести.

Нагрудник…

«Верю».

Наплечники…

Вам смешно? Смейтесь. Глупая баба отправляется в героический поход? Верхом на Росинанте? В рыцарских доспехах? В путь, который и здоровому-то мужику не под силу, а тем паче — бессмыслен?

Она повернула голову — и встретилась глазами с Санчо.

Да, оруженосец совсем ошалел — у него был такой глупый вид, что она не выдержала и рассмеялась.

Взяла в руки копье… Примерилась… Ничего, сойдет. Снести пару-тройку великанов — в самый раз.

Подняла подбородок:

— Алонсо… Я вернусь. Понимаешь… что бы там ни было, но Дон Кихот… Прощай. До свидания, Алонсо.

Санчо смотрел, как уходит Альдонса.

Санчо смотрел, как уходит в странствия славный рыцарь Дон Кихот.

Что это? Трагедия? Фарс?

Алонсо тоже смотрел ей вслед. Смотрел, задержав дыхание.

Дон Кихот уходит без Санчо Пансы?!

Поудобнее пристроив в кресле своего бедного хозяина, Санчо поспешил к окну. Выглянул как раз в тот момент, чтобы увидеть, как Альдонса поднимается в седло. Поднимается легко, несмотря на тяжесть доспехов.

— Эге! — вырвалось у него. — А ведь такая баба, она… Простите, хозяин, но она лихо поскакала! Батюшка у нее не конный объездчик?

Алонсо молчал.

Санчо наспех вытер лоб рукавом:

— Вот как… Ух…

Метнулся к двери, вернулся обратно. Опустился перед креслом на колени:

— Ну, как вам, сеньор Алонсо? Лучше?

Алонсо кивнул.

— Сеньор Алонсо… я… Бабы, они взбалмошные, как… Нет такой твари в мире, чтобы с ней сравнить. Весенний ветер в сравнении с женщиной — да он педант, он прямо образец последовательности… Флюгер на крыше в сравнении с женщиной — зануда. То она честью готова пожертвовать, чтобы мужа при себе удержать… А вот когда муж остался — он ее, простите, вроде как и недостоин… Нет, вру, чего это я… То виснет якорем, то надувается парусом — вот она, женщина… Куда там той Дульсинее, вы меня простите на слове, господин Алонсо, но ваша сеньора Альдонса любой Дульсинее сто очков форы даст… Говорят, где черт не справится, туда бабу пошлет!

Он поднялся с колен. Поклонился, прижав руку к сердцу:

— Не поминайте лихом, сеньор Алонсо… Все будет… все будет хорошо. Мы скоро…

Подбежал к окну. Распахнул тяжелую раму; навалившись животом на подоконник, закричал навстречу солнцу:

— Госпожа моя! Сеньо-ора! Погодите! Оруженосца забыли-и! Эгей!

Махнул рукой и, подхватив на ходу дорожный мешок, поспешил седлать Серого.

* * *

Боль в позвоночнике притупилась.

Скоро совсем пройдет.

Это нервное.

Он смог подняться. Проковылял к окну.

Далеко-далеко на дороге маячили две удаляющиеся фигурки. Одна повыше, верхом на тощей лошади. Другая поприземистее, верхом на неказистом осле.

Над их головами маячило, нанизывая на себя невысокое солнце, острие длинного копья.

Он протянул руку.

Ему показалось, что ладонь его растет и растет. Что она зависает над путниками — домиком, защищающим их от дождя и града, и от человеческой подлости.

Путники удалялись, и вот уже две черные точки виднеются на горизонте, а солнце набирает силу, бьет в глаза.

— Когда ты пришла в мой дом, — шепотом сказал Алонсо. — Когда ты не испугалась ни гнева родни, ни насмешек, ни слухов… Когда ты поверила мне, когда ты доверилась мне… Когда мы узнали, что у нас не будет детей, но мы держались друг за друга… Помнишь? Альдонса. Ты знаешь, я выкуплю у ювелира твой кулон, и он будет дожидаться тебя. Альдонса… Пускай любой иллюзии рано или поздно придет конец, а благими пожеланиями вымощена дорога в ад… Но не значит же это, что верить нельзя ни во что на свете, и желать кому-то блага — не стоит и пытаться?! Пусть наш мир невозможно изменить к лучшему, но если мы не попытаемся этого сделать — мы недостойны и этого, несовершенного, мира! А пока Дон Кихот идет по дороге… есть надежда.

Он прикрыл глаза. Темных точек уже не было видно, только дорога, уводящая за горизонт, бесконечная пустая дорога…

Взошло солнце — и село солнце. И опять взошло. Тени укоротились и выросли снова, и пожелтела трава, и зазеленела снова, и опять пожухла под дождем…

— Люди, — сказал Алонсо шепотом. — Если вы когда-нибудь встретите Дон Кихота…

Нельсон Бонд

КНИЖНАЯ ЛАВКА

В тяжкой духоте нью-йоркского лета не было сил работать. Квартира Марстона смахивала на печь для обжига кирпича. Два часа назад он содрал с себя пропотевшую рубаху и уселся перед пишущей машинкой, но сейчас, после всех трудов, ему нечем было похвастаться, кроме десятка скомканных, скрученных в шар листов бумаги «люкс» в мусорной корзине и на полу.

— Проклятые романы! — бурчал Марстон. — И чертовы издатели с их окончательными сроками! И жара туда же…

Он потной рукой сгреб со стола стопку белых и желтых листков и злобно их перебрал. Отличная идея — сюжет этого романа. Марстон перечитал три готовые главы. Хорошая работа, один из лучших его трудов. «Мелкая сошка» — психологическое повествование о человеке, позволившем себя сокрушить. «Не звезды, милый Брут, а сами мы виновны…»[1]

Неплохая тема. И пока что работа хороша. Но…

Проклятая жара! Убийственное, сверхъестественное пекло. Марстон осознал — с внезапной вспышкой раздражения, — что он болен. Физически болен. И он сдался. Бросив последний отчаянный взгляд на белый лист, застрявший в машинке, встал на ноги. Внезапно его зашатало, в глазах появились черные круги — всего на секунду, но он успел испугаться.

Пока он сидит здесь, не будет ничего, кроме мучений. Снаружи тоже жарко, но там возможен хоть намек на ветерок, дующий с реки вдоль тенистых улиц. Марстон надел рубаху, пиджак и вышел из дома.

Он не думал, что книжный магазин именно здесь, — действительно, совсем об этом не помнил, пока вдруг не увидел его впереди, в пяти шагах. Только тогда он сообразил, что несколько раз проходил мимо этой лавки, собирался в нее зайти и со вкусом просмотреть книги, но всегда мешали какие-нибудь дела.

Вид у магазинчика был явно неприглядный. Древний, затхлый, с единственной привлекательной чертой — легкой аурой тайны, обычно висящей в таких темных и неприбранных помещениях. Как давно магазин здесь существует, Марстон не имел ни малейшего понятия. Торговля, по-видимому, шла скверно, поскольку из десятков прохожих никто даже головы не повернул, чтобы взглянуть на пыльную витрину.

Впервые он увидел эту лавку примерно год назад, когда они с беднягой Татчером проезжали мимо на автобусе. Татчер был второразрядным поэтом, не слишком хорошим, но влюбленным в поэзию. Он с назойливым энтузиазмом рассказывал Марстону о своем последнем шедевре, почти готовом к выходу в свет. «Совсем скоро, дружище. Еще несколько строф, и готово, несу к издателю. Это хорошая вещь, Марстон. Да-да, понимаю, я как будто хвастаюсь, но писатель имеет право сказать, хороша или дурна его работа. Эта не похожа на все, что я делал прежде. Поэзия нынешнего дня. Настоящая поэзия…»