Журнал «Если», 2000 № 07 - Дяченко Марина и Сергей - Страница 12

— А вы, милейший, молчите, — раздраженно бросил Авельянеда. — Сеньора Наследственность и о вас сказала свое слово, и мне вас жаль. Каково это: быть потомком поколений оруженосцев, которым поколения Дон Кихотов вот уже столетия обещают… подарить остров!

— Я тот самый, — невозмутимо откликнулся Санчо, — и остров я заслужил не меньше всякого другого. Я из тех, о ком сказано: «следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым…» или еще: «кто под добрым станет древом, доброй осенится тенью». Я пристал к хорошему хозяину… и, ежели Бог допустит, стану сам вроде него; и да пошлет Господь долгие годы ему и мне!

Санчо поднял бокал и в полной тишине выпил, Авельянеда сопел. Алонсо шагнул навстречу оруженосцу:

— Санчо… Санчо, считай, что в этот момент я тебя окончательно простил!

— Не лыком шиты, — сказал довольный Санчо. — Признайтесь, хозяин, а вы думали, что все Панса держат «Дон Кихота» на полке, но никогда не читают! Вы думали, что все Панса, как их достойный прародитель, вообще не умеют читать, а подписывать свое имя научились, разглядывая надписи на мешках с зерном? А вот вам! Четыре класса, как есть, закончили, какое-никакое, а образование!..

И они обнялись.

Санчо подумал, что знает этого человека всего неделю, и за это время успел один раз предать его и один раз спасти, и что теперь согласен отдать руку за его благополучие, да что руку — голову…

И что теперь он с новым ужасом смотрит в будущее, потому что одно дело — хоть сколько неприятная поездка с чужим человеком, и совсем другое — быть свидетелем неудач, несчастий, унижений близкого друга.

Авельянеда встал, едва не опрокинув тяжелый стул.

— Господа… простите. Сеньора Альдонса… простите! Я не могу быть свидетелем всего этого. Быть равнодушным свидетелем — значит быть соучастником.

«Ага, — удовлетворенно подумал Санчо. — Не удержался. Пробило тебя перед лицом улики…»

Алонсо улыбнулся:

— Сеньор Авельянеда… В гневе вы произнесли фразу, достойную самого Рыцаря Печального Образа. «Быть равнодушным свидетелем — все равно что быть соучастником». Вспомните, сколько раз в жизни вам приходилось быть вот таким равнодушным свидетелем! Как вы можете спокойно есть и пить, когда сейчас, в это самое мгновение, где-то умирают от голода дети! И не в далеких странах, а совсем рядом.

— Сеньор Алонсо, — подал голос молчавший до того Карраско. — Мы с вами тысячу раз говорили… Помощь, о которой вас никто не просил — тоже преступление! Вмешательство в чужие дела, которые вас не касаются — тоже преступление!

— Напрасная трата слов, — махнул рукой Авельянеда. — Этому сеньору кажется, что он в своем уме. Что ж, не стану вам мешать. Прощайте!

— Одну минуту, — сказал Санчо, когда Авельянеда был уже в дверях. — Одну минуту… Я хочу вернуть вам ваши деньги.

Авельянеда поднял брови:

— Что такое, любезный Панса?

— Ваши деньги, — громко повторил Санчо и взял со стола поднос.

— Те самые, что вы анонимно заплатили мне за то, чтобы Дон Кихот никогда не выступил в поход. Здесь все, забирайте-забирайте.

И, поклонившись, как лакей в трактире, протянул Авельянеде поднос.

Авельянеда долго смотрел на пачку денег, на письмо, а все смотрели на Авельянеду. Он надувался, становясь похожим на бурдюк с вином, на один из тех отвратительных бурдюков, с которыми сражался еще Рыцарь Печального Образа.

— Как человек бережливый, — хладнокровно продолжал Санчо, — говорю вам: заберите денежки, в хозяйстве пригодятся. Кто за копеечку не держится, тот сам ни гроша не стоит. Берите.

И снова молчание. Надутый и красный сосед стоял, как на арене цирка, — под многими взглядами.

Наконец Авельянеда зашипел. Засипел, засвистел, как проколотый воздушный шар, и только потом обрел способность к членораздельной речи:

— Вы… Вы! Идиоты! Безумцы! Да чтобы я! Свои деньги! Потратил на этого! На это! Свои деньги! Да вы рехнулись тут все! Это оскорбление, я буду вправе, как честный идальго, потребовать пятьсот суэльдо за обиду! Да если какому-то идиоту интересно тратить свои деньги, чтобы этот, — он ткнул пальцем в сторону Алонсо, — чтобы этот сумасшедший, чтобы этот дон Олух оставался дома… Да Бога ради! Но чтобы платить деньги этому Санчо, надо быть вдвойне идиотом, потому что если за этим, — он снова указал в сторону Алонсо, — стоят поколения сумасшедших идеалистов, то за этим, — он ткнул пальцем Санчо в грудь, — стоят поколения полных дебилов, которые рисковали шкурой не ради идеи даже — а ради «губернаторства на острове»… Вы, бездарности, присвоившие обманным путем чужую славу! Славу добрых и честных людей, которые в поте лица своего трудились на благо общества, а не мотались по дорогам! Вы, свихнувшиеся на одной-единственной книжке, занудной, лживой и к тому же плохо написанной! «Хитроумный идальго Дон Кихот»! И я платил свои деньги, чтобы вас удержать? Да скатертью дорога! И пусть на вас падут все побои, все унижения, вся грязь, вся навозная жижа, которую так щедро получал в своих странствиях Рыцарь Печального Образа!

И Авельянеда ушел.

Санчо посмотрел на поднос в своей руке. Посмотрел Авельянеде вслед.

Если допустить, что письмо написал не сеньор Авельянеда… А судя по его реакции, так оно и есть…

Или он хороший актер?

Кто его знает. Но если письмо написал все-таки не сеньор Авельянеда…

Санчо посмотрел на Карраско.

И Алонсо перевел взгляд на Карраско.

И Альдонса смотрела на Карраско, и Фелиса, притаившаяся у дверей, смотрела на Карраско. Прошла минута, другая, Карраско жарился под этими взглядами, будто на медленном огне, но делал вид, что ничего не замечает. Героически запихивал себе в глотку кусок за куском…

Поперхнулся.

Закашлялся.

Встал. Огляделся, будто загнанная в угол мышь, часто задышал.

— Алонсо? Алонсо?! Вы же знали моего отца! Вы же меня знаете с детства! Вы же знаете… И теперь вы смотрите так, будто я… Да как вам не стыдно! Пусть этот Санчо знает меня всего неделю… пусть сеньора Альдонса терпеть меня не может… но вы-то?! Как вы могли… подумать?! Обо мне?! Что мне теперь делать, после того, как на меня пало такое подозрение? Что мне, повеситься? Да, я не хотел, чтобы вы уходили! Я и сейчас не хочу! И честно могу сказать вам в глаза: лучше бы вам никуда не ходить! Вот вы не говорите вслух об этой легенде, легенде вашего рода, но я знаю, вы в нее немножечко верите… Как наивный Панса немножечко верит в свое губернаторство. А вы говорите себе: ничего, что все мои предки потерпели неудачу. Ничего, что историю Дон Кихота называют «блестящим и подробным отчетом о крушении иллюзий». Ничего, думаете вы, я попробую, может быть, у меня получится… Но это тоже иллюзия! Быть оптимистом в наши дни — это так унизительно… Сеньор Алонсо, мне будет больно, если вас затопчет какое-нибудь стадо свиней! Я люблю вас… а за дружбу, за сочувствие вот такая плата. Да, может быть, этот Санчо все придумал, сам написал письмо и морочит вам голову! А вы… Прощайте.

И он быстро, почти бегом, вышел.

Алонсо только сейчас ощутил, до какой степени он устал за эти дни.

Он уязвим сегодня. Не надо было устраивать этого прощального вечера; он поддался слабости. Ему захотелось увидеть разоблаченного анонима…

А может быть, он преувеличил свою силу. Потому что, поддавшись эйфории, поверил, что сможет уверить, сможет убедить даже их — Авельянеду, Карраско — в правильности своего пути.

Заведомо невыполнимая задача. Они и не должны понимать Дон Кихота. Дон Кихоту суждено быть непонятым…

А теперь еще и предательство, которое, он, уходя, оставляет за спиной.

Но неужели предатель все-таки Санчо?!

— Нет, — сказал под его взглядом Панса. — Сеньор Алонсо… Я ведь сроду не видел столько денег сразу. Я мог бы оставить их себе и ничего вам не говорить. Сеньор Алонсо, я клянусь моим батюшкой, который дал мне имя Санчо, я клянусь моим островом, которого у меня никогда не будет, клянусь моими мальчишками, которые остались дома, — я не соврал вам. Это письмо написал не я…