День рождения мира - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 47

— А эти остатки есть нельзя? — спросил он.

— Нет, хозяин.

Это был трудоемкий процесс, требующий силы, навыка и терпения. Эсдан устыдился.

— Я никогда раньше не видел сырых дьюили.

— Нет, хозяин.

— Какой славный малыш, — сказал он с некоторой неловкостью.

Крохотное создание, лежащее в своей перевязи, опустив голову ей на плечо, открыло огромные иссиня-черные глаза, смутно глядя на окружающий мир. Эсдан никогда не слышал его плача. Дитя словно не от мира сего — хотя ему не приходилось часто иметь дело с младенцами.

Она улыбнулась.

— Мальчик?

— Да, хозяин.

— Прошу тебя, Камза, — молвил он, — меня зовут Эсдан. И я не хозяин. Я пленник. Твои хозяева также и мои хозяева. Может, ты будешь звать меня по имени?

Она не ответила.

— Наши хозяева будут недовольны.

Она кивнула. Уэрелиане кивали, откидывая голову, а не склоняя ее. За столько-то лет он совершенно к этому привык. Он и сам так кивал. Он обратил внимание на то, что обратил на это внимание. Его пленение и то обращение, которое он претерпел здесь, дезориентировали его. За минувшие несколько дней он больше думал о Хайне, чем за предыдущие годы и десятилетия. Уэрел был его домом — а теперь больше не был. Неподходящие сравнения, не относящиеся к делу воспоминания. Отчужденность.

— Меня посадили в клетку, — сказал он так же тихо, как и она, и запнувшись перед последним словом. Он не мог выговорить его полностью — клетка-сгибень.

Снова кивок. На сей раз — в первый раз — она посмотрела на него, промельком таким посмотрела.

— Я знаю, — беззвучно сказала она и вернулась к прерванной работе.

Он не нашел, что еще сказать.

— Я была щенком, и в ту пору я там жила, — сказала она, бросив взгляд в сторону поселка, где висела клетка. Ее бормочущий голос был совершенно ровным, как и все ее жесты и движения. — Прежде тех времен, когда дом сгорел. Когда в нем жили хозяева. Они часто вешали в клетке. Однажды человек висел, пока не умертвился. Там, в клетке. Я это видела.

Между ними воцарилось молчание.

— Мы, щенки, никогда не ступали под ней. Не бегали.

— Я видел… земля там, под ней, другая, — промолвил Эсдан так же тихо пересохшим горлом, дыхание его прервалось. — Я видел, когда смотрел вниз. Там трава. Я подумал, что может быть… может быть, они… — Его голос пресекся окончательно.

— Одна бабушка взяла палку, длинную, подцепила ею тряпку, намочила и подняла к нему. Свободнорезанные отворотились. И все же он умертвился. И после этого еще гнил.

— Но что он такого сделал?

— Энна , — сказала она — односложное отрицание, которое он часто слыхивал из уст рабов: я не знаю, я этого не делал, меня там не было, это не моя вина, как знать…

Как-то раз он видел, как хозяйскую дочку, сказавшую «энна», высекли — и не за разбитую ею чашку, а за это рабское словцо.

— Полезный урок, — молвил Эсдан. Он знал, что она его поймет. Угнетенным привычна ирония, как привычны воздух и вода.

— Вас туда загнали, и страх объял меня.

— На сей раз урок предназначался мне, а не тебе.

Она работала прилежно, безостановочно. Он наблюдал за ее работой. Ее опущенное лицо цвета белой глины с голубоватым оттенком было спокойным, умиротворенным. Кожа ребенка была темнее, чем у нее. Ее не случили с невольником, ее употребил хозяин. Здесь изнасилование называлось употреблением. Веки младенца медленно сомкнулись, полупрозрачные и голубоватые, словно створки ракушек. Он был таким маленьким и хрупким, вероятно, не больше месяца-двух от роду. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее покатому плечу.

На террасах не было никого, кроме них. Легкий ветерок шевелил ветви цветущих деревьев у них за спиной, серебром прочерчивал речную даль.

— Твой малыш, Камза, ты знаешь, он будет свободным, — сказал Эсдан.

Она подняла взгляд, но не на него, а на реку и вдаль.

— Да. Он будет свободным, — сказала она и продолжила работу.

То, что она сказала ему это, согрело его душу. Так хорошо было узнать, что она полагается на его честность. Ему так нужно было, чтобы хоть кто-то полагался на него, потому что после клетки он сам не мог на себя положиться. В присутствии Райайе все было в порядке, Эсдан по-прежнему мог пикироваться; беда была не в этом. Она подступала, когда он был один — спал, размышлял. Он почти все время был один. Что-то пострадало в его сознании, в самой его глубине, сломалось, да так и не срослось, и могло не снести его бремени.

Утром он слышал, как приземлился флаер. А вечером Райайе пригласил его на обед. Туалнем и двое веотов поели с ними, а затем извинились и покинули его в обществе Райайе с полубутылкой вина на раскладном столе в одной из наименее пострадавших нижних комнат. Это была комната не то для охотничьих причиндалов, не то для трофеев, ведь в этом крыле дома размещалась азаде, мужская половина, куда женщинам доступа не было — женщины имущества, служанки и потребные девки, за женщин не считались. Со стены над камином скалилась голова огромной стайной собаки с опаленным и пропыленным мехом и потускневшими стеклянными глазами. На противоположной стене прежде висели арбалеты. Их светлые тени явственно выделялись на фоне темной древесины. Электрическая люстра то вспыхивала, то пригасала. Генератор работал скверно. Один из стариков-невольников все время его чинил.

— Пошел к своей потребной девке, — сказал Райайе, кивком указав на дверь, которую Туалнем только что затворил за собой, прежде рассыпавшись в пожеланиях министру доброй ночи. — Трахаться с белой. Трахаться с дерьмом. У меня от этого мурашки по коже. Загонять своего петушка в дырку рабыни. Когда война завершится, ничему подобному не бывать. Полукровки — вот корень всей этой революции. Разделяйте расы. Храните кровь владык в чистоте. Это единственный ответ. — Он говорил, как если бы рассчитывал на полнейшее согласие, но выражения его дожидаться не стал. Он долил стакан Эсдана доверху и продолжил своим звучным голосом политика, гостеприимного хозяина, владельца усадьбы. — Итак, господин Старая музыка. Я надеюсь, что ваше пребывание в Ярамере было приятным, и ваше здоровье улучшилось.

Вежливое бормотание.

— Президент Ойо с сожалением услышал о вашем недомогании и просил передать вам свои пожелания полного выздоровления. Он был счастлив узнать, что вы находитесь в безопасности от дальнейшего зверства инсургентов. Вы можете оставаться здесь в безопасности, сколько вам заблагорассудится. Однако, когда наступит подходящий момент, президент и его кабинет будут с нетерпением ожидать вашего прибытия в Беллен.

Вежливое бормотание.

Долголетняя привычка не позволила Эсдану начать задавать вопросы, которые обнаружили бы весь размах его незнания. Райайе, как и большинство политиков, любил слушать, как звучит его собственный голос, и пока он разглагольствовал, Эсдан старался совместить обрывочные сведения о текущем положении дел в нечто целое. Похоже, что легитимное правительство переместилось из столицы в городок Беллен к северо-востоку от Ярамеры, возле восточного побережья. В столице осталось что-то вроде гарнизона. Реплики Райайе заставили Эсдана призадуматься, не стала ли столица частично независимой от правительства Ойо, и не заправляет ли в ней какая-то фракция — возможно, военная фракция.

Когда началось Восстание, Ойо сразу же получил особые полномочия, но легитимистская армия Вое Део после сокрушительного разгрома на западе роптала на его командование, желая большей самостоятельности во время боевых действий. Гражданское правительство требовало ответного наступления, атаки и победы. Армия была на грани мятежа. Рега-генерал Эйдан проложил через столицу раздел и постарался установить и удержать границу между новой страной свободы и Легитимными провициями. Веоты, присоединившиеся к освобождению с отрядами своих невольников, также настаивали на том, что командование освободительных войск должно пойти на приграничное перемирие. Армия искала перемирия, воины искали мира. Однако «Пока существует хотя бы один раб, я не свободен», — вскричал Некам-анна, глава свободного государства. А президент Ойо громыхнул: «Нация не будет разделена! Мы будем отстаивать легитимную собственность до последней капли крови в наших жилах!» Рега-генерала внезапно сменил новый главнокомандующий. Вскоре после этого произошла изоляция посольства, и его доступы к источникам информации были перекрыты.