День рождения мира - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 22

Хадри подумал, что он в долгу перед Суордом, ведь тот настолько страстно его любит, и поэтому должен согласиться. Он набрался мужества, собрал свои вещи, и зашагал через широкие плоские прерии туда, где на фоне неба силуэтами виднелись высокие крыши Меруо, распластавшегося на скале над причалами, складами и кораблями, где окна отвернулись от суши и всегда смотрят вдоль длинного канала на отрекшееся от Меруо море.

Суорд привел его в дом и познакомил со своими родственниками. Хадри ужаснулся. Все они походили на Суорда — смуглые, красивые, вспыльчивые, резкие, бескопромиссные, и настолько похожие, что он не мог их различить и путал дочь с матерью, брата с кузеном, вечернего с утренним. По отношению к нему они проявили минимальную вежливость. Он был незваным гостем. Они опасались, что Суорд привел его навсегда. Хадри тоже.

Страсть Суорда была настолько бурной, что Хадри, человек умеренный, предположил, что она должна вскоре выгореть. «Жаркое пламя не горит долго», — сказал он себе, и утешился поговоркой. «Он вскоре устанет от меня, и я смогу уйти», — думал он, но не словами. Однако он прожил в Меруо десять дней, потом месяц, а страсть Суорда пылала столь же жарко. К тому же Хадри заметил, что и в местных седорету немало страстных супругов, и сексуальное напряжение связывает их подобно паутине неизолированных проводов, наполняя воздух потрескиванием разрядов и электрическими искрами, хотя некоторые из этих браков длились уже много лет.

Он был польщен и изумлен ненасытным, страстным и трепетным стремлением Суорда обладать им — хотя самого себя Хадри привык считать весьма обычной личностью. Он считал, что его ответ на такую страсть недостаточен. Смуглая красота Суорда наполняла его разум, и его разум отворачивался, ища пустоту, какое-то пространство, где он сможет остаться в уединении. В некоторые из ночей, когда Суорд, раскинувшись на кровати, крепко спал после любовных утех, Хадри тихо вставал. Обнаженный, он сидел возле окна, глядя, как светится под звездами длинный канал. Иногда он негромко плакал, потому что ему было больно, но он не знал, что вызывает эту боль.

В одну из таких ночей ранней зимой ощущение того, что его душа раздражена и кровоточит, словно бьющееся в капкане животное, и что все его нервы буквально обнажены, стало невыносимым. Он оделся — очень тихо, опасаясь разбудить Суорда, и вышел босиком из их комнаты, стремясь на улицу — куда угодно, лишь бы из-под крыши. Ему казалось, что он не может дышать.

Погруженный во мрак огромный дом привел его ночью в замешательство. Семь живущих сейчас в нем седорету имели каждое свое крыло, этаж или несколько просторных комнат. Ему еще никогда не доводилось бывать далеко в южном крыле, где расположились Первое и Второе седорету, и он всегда плутал в старинной центральной части дома, однако полагал, что достаточно хорошо знает этажи северного крыла. Этот коридор, как ему думалось, ведет к уличной лестнице. Однако он привел его лишь к узкой лесенке, ведущей наверх. Он поднялся по ней в большой темный чердак, и отыскал там дверь на крышу.

К ее южному краю вела длинная дорожка с перилами. Он зашагал по ней, и слева от него сперва черными горами показались вершины крыш, потом прерии и болота, а затем, выйдя на западную сторону крыши, он увидел внизу канал — неимоверно длинный и смутно различимый в звездном свете. С болот наползала низкая полоса тумана. Пока он разглядывал ее, держась за перила, туман загустел и побелел, скрывая болота и канал. Он приветствовал эту мягкость, эту медлительность тумана — окутывающего, целительного, и все скрывающего. Туман принес с собой немного умиротворения и спокойствия. Глубоко вздохнув, Меруо подумал: «Почему, ну почему мне так печально? Почему я не люблю Суорда столь же сильно, насколько он любит меня? Почему он любит меня?»

Он ощутил, что рядом кто-то есть, и обернулся. Вышедшая на крышу женщина стояла всего в нескольких ярдах от него, тоже положив руки на перила, тоже босая, в длинном халате. Когда он повернул голову, она тоже посмотрела на него.

Женщина была явно местная, со Скалы — смуглая кожа, прямые черные волосы и характерная изящная форма бровей, скул и челюсти не оставляли в этом сомнения, — но имени ее Хадри не знал. В обеденных комнатах северного крыла он встречал немало вечерних женщин в возрасте от двадцати до тридцати. Все они были сестрами, кузинами или джермейнам, и все незамужние. Он боялся их всех, потому что Суорд мог предложить одной их них стать его женой в седорету. Хадри был немного робок сексуально, и разницу между полами ему оказалось трудно пересечь; удовольствие и утешение он находил в основном с другими молодыми мужчинами, хотя некоторые женщины и привлекали его весьма сильно. Женщины из Меруо очень мощно влекли его, но он даже вообразить не мог, что прикасается к любой из них. Боль, которую он здесь испытывал, отчасти вызывалась именно недоверчивой холодностью вечерних женщин, всегда ясно дававших понять, что он здесь чужак. Они презирали его, а он их избегал. И до сих пор не был точно уверен, кто из них Сасни, кто Ламатео, Саваль или Эсбуай.

Ему показалось, что это Эсбуай, потому что она была высокая, но все же он сомневался. Оправданием ему могла стать темнота, потому что он едва различал ее лицо.

— Добрый вечер, — пробормотал он, не называя имени.

Растянулась долгая пауза, и он с сожалением подумал, что женщина из Меруо станет презирать его даже глухой ночью на крыше.

Но тут она негромко отозвалась:

— Добрый вечер. — В голосе ее прозвучал смешок, и это был мягкий голос, который накрыл его разум подобно туману, мягко и прохладно. — Кто там?

— Хадри, — ответил он, снова с сожалением. Теперь она знает, кто он, и станет презирать его.

— Хадри? Вы не местный.

Кто же она, в таком случае?

Он назвал свою ферму, и добавил:

— Я с востока, с водораздела Фадан. В гостях.

— Я уезжала, — пояснила она. — И только что вернулась. Сегодня вечером. Прелестная ночь, правда? Больше всего я люблю именно такие ночи, когда поднимается туман, подобно морю…

Языки тумана действительно слились и стали подниматься, и теперь Меруо на своей скале казался плавающим во мраке над слегка светящейся бездной.

— Мне они тоже нравится. Я подумал…— Хадри смолк.

— О чем? — спросила она через минуту — настолько мягко, что он набрался храбрости и продолжил.

— Что быть несчастливым в комнате хуже, чем быть несчастливым на улице, — проговорил он и печально усмехнулся. — Интересно, почему?

— Я это поняла, — сказала она. — По вашей позе, по тому, как вы стояли. Я вам сочувствую. Что вы… что вам нужно, чтобы сделать вас счастливее?

Сперва ему показалось, что она старше него, но теперь она говорила как совсем юная девушка — одновременно робко и смело, неуклюже, с нежностью. Темнота и туман придали им храбрости, лишили скованности, и теперь они могли говорить искренно.

— Не знаю. Наверное, я не знаю, что значит любить.

— Почему вы так думаете?

— Потому что я… Все дело в Суорде, это он привез меня сюда, — начал он, стараясь и дальше говорить правду. — Я люблю его, но не… не так, как он заслуживает…

— Суорд, — задумчиво произнесла она.

— Он сильный. Щедрый. Он отдает мне всего себя, всю свою жизнь. А я — нет, я не способен…

— Почему же вы не уехали? — спросила она — не обвиняюще, а лишь ожидая ответа.

— Я люблю его. И не хочу причинять ему боль. Если я сбегу, то стану трусом. А я хочу быть достойным его. — То были четыре отдельных ответа, и каждый был произнесен отдельно, с болью.

— Невыбранная любовь, — отозвалась она с грубоватой нежностью. — Да, это тяжело.

Теперь она говорила уже не как девушка, а как женщина, знающая, что такое любовь. Разговаривая, они смотрели на запад поверх туманного моря, потому что так им было легче говорить. Теперь она повернулась, чтобы взглянуть на него снова. Даже в темноте он различил ее спокойный взгляд. Между линией крыши и ее головой ярко сияла крупная звезда. Когда она шевельнулась, ее округлая темная голова заслонила звезду, и та засияла сквозь волосы женщины, словно украшение. Ему было очень приятно на это смотреть.