Третейский судья - Лаврова Ольга - Страница 19

Разъединившись, оборачивается к Томину:

— Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же — как мы установили — Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?

— Н-нет.

— А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?

— Погоди… — начинает вспоминать Томин. — Было дело о наркоторговле…

— И изготовлении наркотиков, — подсказывает Пал Палыч.

Томин вскакивает:

— Хомутова! Они захватили пеньковую фабрику и вместо веревок гнали наркоту?

— Ну да!

— Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со своими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие воспоминания!.. Но Янов — Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!

— Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?

— Точно, на Олега. Выходит, Янов — это Коваль, а Коваль — тот наркоделец? — Томин сцепляет указательные пальцы, словно замыкая цепочку.

— Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? — ставит точку Знаменский.

— Слушай, до чего же земля круглая! — радуется Томин. — Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!

— Это еще не все, Саша, — подливает масла в огонь Знаменский. — Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».

— Олег! — повторяет Томин.

— Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов — Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.

— Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как физически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..

…В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.

Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.

Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.

Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого человека ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.

— Я хочу исповедаться, — говорит он.

Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.

— Идемте.

Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, склоняется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:

— Расскажите, что на душе.

Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.

— Не могу. Простите, в следующий раз.

Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то разглядев скрытое, произносит тревожно:

— У вас мало времени.

Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.

Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидящему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляются за Ковалем.

Ландышев, несколько «согревшийся», в последующей встрече нагличает, упивается возможностью постращать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.

Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.

— Назрела необходимость поговорить, — объясняет развязно и садится в кресло.

Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопытством.

— Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.

— Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.

А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом — ему несвойственно копаться в своих эмоциях.

— Кон-текст… Какие слова нам доступны! — начинает куражиться Ландышев. — Есть еще кон-венция, кон-вер-генция, пре-зумпция…

Ах, сколько мудреных звучных слов знал он в бытность свою доцентом. Как бойко их писал и говорил. Этому дерьмовому третейскому козлу и не снилось! Он был набит цитатами из классиков и мог изъясняться ими на любую тему.

— Господин Ландышев, вы то ли пьяны, то ли нездоровы. Зачем вы пришли?

— Затем, чтобы ты рассудил в мою пользу! И признал, что Авдеев не имеет права на страховку!

Коваль, настораживается: причина наглости Ландышева непонятна, но это не просто попытка «взять на горло», наглость на чем-то основана. И, проявляя осмотрительность, Коваль реагирует довольно сдержанно:

— Если бы не просьба уважаемого мной человека, я бы давно с вами распрощался. Все эти проволочки и увертки осточертели.

— Значит, я нечестный, да? А не лучше ль на себя, кума, оборотиться — как сказал великий баснописец. — Ты-то какой есть на самом деле?

— Какой же? Договаривайте.

Невозмутимость Коваля и эта его поза превосходства все пуще «заводят» Ландышева.

— Ты еще ничего не понял, — говорит он. — Думаешь, я пришел к Янову? Хрен-то! Я разговариваю с Ковалем Олегом Ивановичем. Та-ак-то вот. И Олег Иваныч сделает хенде хох. Он будет судить, как я велю.

Конечно, отправляясь на родину, Коваль просчитывал возможность встречи с кем-то из прошлого. Встреча такая весьма неприятна, однако не фатальна.

— Я под любым именем не привык, чтобы мне хамили. Я этого не разрешаю, — раздельно произносит он.

— Ах, ты не разрешаешь! Хочешь быть весь в белом! А я тебя спрошу: ты когда ее подушкой душил, ты ее при этом трахал?

Понимая, что Коваль сейчас на него бросится, Ландышев кричит телохранителям:

— Эй, ребята!

В дверь всовывается голова:

— Мы нужны?

Ландышев, чуть помедлив, жестом показывает, что нет, не нужны. Этой заминки хватает Ковалю, чтобы овладеть собой.

— И какое у нее было имя в этой сказке? — спрашивает он.

— Ха, проверочка. Галина не Галина, Марина не Марина… — наслаждается Ландышев. — А была она, пожалуй, Вероника. Так ведь?

Коваль молчит. Ландышев обнаружил знание того, что Коваль считал надежно скрытым. Что еще ему известно? А тот продолжает свою линию:

— Говорят, красивая была девочка. Небось и цветочка на могилку не снес?

Он повторяется и слово «наркотики» не произносит. Странно, но, похоже, выложил все, что знал, — догадывается Коваль и задает контрольный вопрос:

— Больше за мной грехов нет?

Ландышев озадачен ироническим его тоном.

— Мало, что ли? Убийство же. Мокрятины наделал!

Откуда он знает? Откуда?! Ладно, об этом я подумаю после, а пока:

— Если что и было десять лет назад… «если», я сказал… то, вероятно, велось следствие, виновных наказали. Если где было мокро, то высохло. Зря думаешь, что ты на меня наехал. Как говорят в уголовном мире, затыренное клеймо мне лепишь. Если по фене петришь — почеши ногу! — Коваль почуял в Ландышеве уголовную струю и вспомнил время, когда на Севере работал с заключенными и знал блатной жаргон.

Ландышев опешил от неожиданности, растерялся, понимая, что не одолел Коваля. А Коваль довершает победу:

— Суд проведу объективно. Документы о страховых выплатах представишь. Сколько надо времени?

И Ландышев пасует:

— Дня два… не знаю… да пришлю я, Олег Иваныч.

— Максим Алексеич!

— Максим Алексеич, — кисло поправляется Ландышев.

Он идет вон из гостиницы, еще не оправившийся от поражения, но уже распаляемый новой злобой на Коваля. Бормочет:

— Собака… Козел…

К утру злоба перерастает в ненависть. Ландышев чувствует, что Коваль его унизил, что он, падло, его презирает, неизвестно с какой, стати. Снести этого Ландышев не может…

Ему назначено на пустой загородной дороге в полях. В машине, кроме Ландышева и шофера, Руслан с охранником. Ждут.